Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
– Не зазяб бы ты, батька, ночью в странней, – молвила она наконец. – Пошлю истопить
избу тебе страннюю.
Отрепьев только промычал, продолжая работать за четверых. И времени продлилось уже
немало, а он все еще но умерил усердия, только расстегнул пуговицу однорядки да
незаметным движением ослабил на портах своих ремешок. Поистине можно было подумать,
что человек этот имеет две утробы – одну для еды, другую же для различного питья. Уже и
послушница, отправившаяся
в келью, уже и казначею давно тянуло снова на лежанку, а Отрепьев все еще ел, пил, жевал,
глотал.
VI. СТРАННИКИ
Когда и как добрался Отрепьев до странней избушки, он вспомнить не мог. Даже звона
колокольного не слыхал он на сенном своем тюфяке в натопленной, как баня, избушке. Он
просыпался в темноте кромешной и опять засыпал, разморенный необыкновенным теплом,
которое накатывало на него от нагретой печки. Но казначея не спала у себя на лежанке, хотя
послушница и оснастила на ночь лежанку, как всегда, подушками, тюфяками, пуховиком и
двумя стегаными одеялами. Казначея, однако, все ворочалась на лежанке, все чего-то охала и
вздыхала, зевала и крестилась, старалась заснуть, но никак не могла. С час тому назад она с
помощью Пелагеицы еле сволокла в страннюю избушку захожего монаха. Угомонить
Григория было тем труднее, что он упирался, грозился сотворить чудо и даже стащил у
Пелагеицы с головы ее шапку. К счастью, он захрапел, как только они свалили его на лавку в
странней избушке и набросили на него, уже спящего, кожух.
Лампады теплились ровным светом в красном углу, отблескивая на всем убранстве
казначеиной кельи и на сундуке, где на коровьем войлоке свернулась Пелагеица под короткой
своей шубейкой. Девка мерно дышала, выставив из-под шубейки свои голые пятки. И вдруг
казначея встрепенулась... Как и в прошлую ночь – снова плеск и топот... Залаяли собаки,
загрохотало со стороны ворот, на дворе голоса, под окном фыркают кони... Казначея стала
кликать послушницу, но разбудить девку среди ночи не стоило и думать: та даже не
повернулась, только пятку о пятку почесала. А тем временем на дворе смолкло; одна только
собака не переставала брехать, да и та вот унялась.
Наконец и мать-казначея отошла ко сну, и был ей уже дальше в эту ночь сон ровный и
крепкий, без топота, плеска и им подобных непонятных звуков.
Какой-то плеск почудился ночью и Григорию. Он слышал в избушке голоса, но только
утром, когда совсем рассвело, понял, что ночью этой приехали в монастырь новые
странники, которые, как и он, были приведены для ночлега в избушку. Напротив, на лавке,
тоже
насеченный серебром шишак, самопал граненый, щит, обитый золотою тесьмой, копье на
оклеенном красною кожею древке, турецкие сабли, немецкие пистоли, какой-то хитрый
чемоданчик на медном замке...
– Вот так так! – только и молвил Отрепьев и принялся разглядывать своих нежданных
соседей.
Один из них, светлоусый, должно быть не русский, спал, закутавшись в валяную
польскую епанчу. У другого по розовым щекам вилась колечками русая бородка и из-под
палевой шубы чуть высунулись ноги в теплых носках. Оба спали крепко, и уйти отсюда
Отрепьев мог бы незаметно.
Черноризец присел на тюфяке и натянул на себя кожух.
Он решил было захватить, как бы по ошибке, чемоданчик, стоявший подле самой его
лавки, но светлоусый заворочался под епанчой, забормотал что-то не по-русски во сне и
повернулся к стенке. Дьякон подождал минуту и, прихватив с собой чемоданчик, поплелся к
двери.
– Молчать, чертовы дети! – гаркнул вдруг под епанчой своей светлоусый и что было
мочи стукнул кулаком в стенку.
Отрепьев быстро обернулся к лавке, на которой спали приехавшие ночью ратные люди,
и, не мешкая, опустил чемоданчик наземь.
VII. НЕ ПОДМЕННЫЙ ЛИ ЦАРЕВИЧ?
Светлоусый оказался человеком несколько тощим, обладавшим, однако, парою ног до
того длинных, что им не смог не позавидовать Отрепьев. Скольких бед в жизни, полной
превратностей и треволнений, избежал бы черноризец, обладай он такою голенастою парой!
Когда светлоусый, откашлявшись и отзевавшись, поднялся с лавки, то чуть ли не до потолка
достал он головою.
Его товарищ тоже проснулся под палевой своей шубой. Оба они – один подперши в бока
руки, а другой еще лежа на лавке – принялись разглядывать черноризца, который, в свою
очередь, то запрокидывал голову, чтобы разглядеть дорогие серьги в ушах иноземца, то
обращал взор свой на витязя, нежившегося еще на лавке.
– Попе, – молвил наконец светлоусый, взявши с полу чемоданчик и поставив его на
лавку, – что то за монастырь?
– Пресвятой богородицы Новоуспенская обитель, – объяснил Отрепьев, не сводя глаз с
чемодана, над которым возился светлоусый,
Тот отпер наконец свой чемоданчик каким-то затейным ключиком, добытым из кармана
красных штанов, достал из чемодана немалую фляжку и говяжий кусочек и стал пить и
закусывать, пока его русобородый товарищ натягивал себе на ноги поверх суконных носков