Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
карабаира несметной цены, словно плясавшего под ликующим всадником. Оглохшие от
пушек, от трезвона и грохота, ослепленные солнцем и зноем нестерпимым, всем этим
блеском, всею чрезвычайностью долгожданного дня, люди ринулись теперь обратно к городу,
крича, падая по пути, давя ногами один другого. Но Анница не тронулась с места. Она стояла
по-прежнему на пригорке, и хоть измаялась она, но не пропустила еще ни одного человека из
всех, кто предшествовал царю либо сопровождал
многожеланный город в неистовый этот день. Уже и казаки с луками за спиной и копьями
длинными протрусили мимо Анницы огромною говорливою ватагой, а за казаками – снова
облако пыли, и едет в том облаке на белом коне, в белой епанче...
– Государь мой!.. – вскричала Анница, бросившись с пригорка. – Феликс Акентьич!..
Свет!..
Пан Феликс вздрогнул, повернулся к Аннице, натопорщил усы, сверкнул глазами грозно
и продолжал путь свой верхом на волошском скакуне, впереди польских латников,
грянувших вместе с тромбонами и свирелями:
Гей, поляк мой любый!..
И Анница, светясь и торжествуя, пошла с Васильком на плечах полем, вдоль дороги,
шагая размеренно и плавно, большими шагами, не отставая от пана Феликса, не замечая
грозных взглядов, которые время от времени бросал на нее кусавший усы свои с досады
шляхтич. Ему было неловко перед своими кичливыми земляками за Анницу в заношенном
шушуне, за босоногого мальчика, сидевшего у нее на плечах, – мальчика, в котором трудно
было не признать пана Феликса сына. Но Анница, ни о чем не думая, шла по-прежнему
почти рядом с паном Феликсом, и так дошла она до Серпуховских ворот, где закружилась по
улице в страшной давке и невыносимой духоте знойного дня. Так добралась она и до моста
на бочках, на который ступил горделивый пана Феликса конь. Но на мост не пустил ее
стрелец, стоявший там на въезде с бердышом на высоком древке. Непокорливая Анница все
же толкнулась к настланным поверх бочек доскам, и стрелец что было силы хватил ее в
живот подкованным медью древком. Анница присела наземь от боли, но удержала на плечах
своих заплакавшего Василька. Она отползла с ним в сторону, сняла его с плеч и, сидя на
берегу, сама глотая слезы, стала наблюдать, как поднимаются на тот берег с моста предводи-
мые паном Феликсом витязи, как распевают они во весь голос в лад медным трубам удалую
свою песню:
Гей, поляк мой любый!..
И вдруг все поплыло, поплыло у Анницы перед глазами... Мелькнул где-то на страшной
высоте золотой царь в жемчужном ожерелье, Димитрий Иванович, и стал тускнеть и
покрываться как бы пеплом. Анница задыхалась; она поползла от берега прочь, ткнулась в
ракиту. . «Василёк!..» – вспомнила
пена показалась у нее на губах, и она сникла наземь, уже не помня ничего.
Она очнулась не скоро. Открыла глаза... Присела под ракитой... По левую руку от
Анницы в пыльном вихре заходило мутное солнце. Плакал Василёк, вцепившись матери в
шушун. Берегом возвращались в зарецкие слободы люди. И до слуха Анницы донеслось:
– Гощинского дела царь; не бывало таких на Москве.
– Го! Из Гощи гость!
– Эх, сватья-братья...
– Чшш... Не гунь!
Часть третья
«НЕПОБЕДИМЫЙ ЦЕСАРЬ»
I. ЗАГАДОЧНЫЙ ПОП
Дремлет решеточный сторож, сидя на обрубке у рогаток, протянутых поперек улицы на
ночь. Клюет сторож носом, головой мотает, древко алебарды в руке зажал, а другой рукой как
начнет креститься, встрепенувшись то ли от стука, то ли от крика, то ли от другого чего в
темной ночи.
Далеко-далеко мигнул огонек. Мигнул и погас. Потом опять зажглось в отдалении и, уже
не погасая, стало надвигаться на рогатки, на алебарду, на сторожа решеточного...
– Кто там?! – гаркнул сторож, вцепившись в древко обеими руками. – Чего шатаетесь
ночью! Аль указы не для вас писаны? Вот я вас на Земский двор, волочебников!..
Подошедшие переглянулись; человек с фонарем кашлянул в рукав зипуна.
– От церкви Пречистой Гребневской, – молвил он, подняв фонарь и осветив попутчика
своего в поповской рясе, с серебряным крестом на груди. – Причастить болящего в доме его.
Он опять кашлянул, опустил фонарь и буркнул в темноту:
– Кончается человек...
– Господе Сусе, – молвил сторож, навалился на рогатку, сдвинул ее с места и пропустил
попа и провожатого с фонарем.
Те двинулись дальше, и пошло снова мигать и вспыхивать вдоль по улице меж рядами
деревьев, кланявшихся друг другу по-осеннему раздумчиво, с шелестом и шепотом.
Сторож обернулся – уже и вовсе нет огонька. Пропал за поворотом вместе с попом и
провожатым, которые пошли переулками и, ткнувшись в тупик, постучались в ворота.
Тявкнул задорно щенок, подбежал к воротам, сунул в подворотню, на световое пятно от
фонаря, ушастую голову, пролез и стал тереться о попову рясу. А по ту сторону ворот, по
увядшей траве, шел детина в исподнем, зевал на ходу и чесался, отпер калитку и, не молвя
слова, пропустил попа и человека с фонарем. Поп пошел в хоромы; детина с мужиком-