Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
золотую кисть тесмяка, кусая до крови свои бритые пухлые губы. – Великий государь, –
повторил Акилла, потрясши в воздухе поднятою вверх клюкою.
И словно эхо передразнило Акиллу.
– Великий государь, – раздалось в толпе так, как если бы мерзкий скоморох затеял там
игру. – Великий государь! Хо-хо!.. Финик цветущий!.. Хо!.. Несокрушимый алмаз!..
И, продравшись сквозь толпу, перед Димитрием стал пьяный монах в изодранной
манатье, весь в паутине и прахе.
X.
Измятый и замызганный, стоял он перед Димитрием – живое напоминание о годах бед и
позора, кочевий и бездомности, бессилия и нищеты. По монастырькам и пустынькам глохла
горькая юность будущего царя, «непобедимого цесаря», как величал себя теперь Димитрий в
грамотах, императора Omnium Russorum1. Протухшие трапезные палаты с мышами и
тараканами и монастырские кельи, прокисшие от старческой вони, были его академией;
источенные червем и закапанные воском рукописи, полные суеверия, заменяли ему
великолепные страницы Квинтилиана; беспутные монахи, такие же, как и этот стоявший
перед ним Отрепьев, были его учителями и воспитателями. И навсегда, казалось, уже
развеянная угрюмость набежала теперь опять на лицо Димитрия, замершего со стиснутою в
одной руке сабельною рукоятью и с намотанной на другую руку кистью тесмяка. А пьяный
Отрепьев скоморошествовал, кудахтал курицей, пел петухом, размахивал полою манатьи.
– Киш-киш от порога, изыдите, бесы! Зачем квохчете перед лицом великого государя?
Вот я вас!.. Кукаре-ку-у-у!.. – И Григорий стал забрасывать комьями земли стоявших кругом
плотною стеною людей.
– Юродивый христа-ради! – ахнул сухопарый мужик с мотавшейся на длинной шее
головой. – Изникли они было на Москве, а теперь, гляди, опять...
– «Гляди», козья твоя борода! – перебил его другой. – А чего «гляди»? Человек пьян,
вина напился и стал юродив. И ты на кабаке хвати меду хмельного, сам станешь таков.
– Григорий, – молвил тихо Димитрий сквозь стиснутые зубы.
– Чего, батюшка-царь?.. – спохватился монах, но, окинув взглядом толпу, добавил: – Я
есмь Григорий, нарицаемый Отрепьев. Эх!.. – хлопнул он себя по лбу растопыренной
пятерней. – Глупый ты попенцо, стриженое гуменцо...2
– Григорий, – повторил Димитрий так же тихо, так же не двинувшись с места. – Ступай
прочь отсюда, с глаз моих долой!
– Пойду, батюшка, пойду, – заторопился Отрепьев. – Пойду гоним, – всхлипнул он,
доставая из-за голенища фляжку, – пойду прогоним, пойду озлоблен и расхищен. В
ярославских пределах... на Железном Борку... в келейке моей... ночью... говаривал ты мне...
– Григорий! – крикнул исступленно Димитрий и выхватил саблю из ножен.
–
того николи: ни ночи, ни келейки, ни слов твоих во келейке... Ой!.. – И Отрепьев пал наземь
под сабельными ударами, которые стал плашмя наносить ему Димитрий, не отличая лица от
спины.
– Прочь отсюда с глаз моих, собака, демон, нетопырь!.. – кричал Димитрий, не помня
себя, размахивая обнаженною саблею над свернувшейся на земле черно-коричневою грудой.
– В тюрьму тебя вкину, в ссылку поедешь к ярославским пределам, не будет тебя в Москве!..
1 Всея Руси (лат.).
2 Темя, выстригаемое у монахов при поступлении их в монастырь.
И Димитрий вдруг изнемог, опустил саблю и глянул беспомощно на отшатнувшуюся в
ужасе толпу. Князь Иван бросился к нему, взял у него из ослабевших рук саблю, вложил ее в
ножны и повел его обратно по торговым рядам к Пожару, к башне кремлевской, где, вздетый
на спицу, поник золочеными крыльями двуглавый орел.
Когда Отрепьев открыл глаза, то не увидел уже над собой ни молнией сверкавшего
булата, ни землисто-серого лица Димитрия. Но вокруг черноризца кишмя кишели люди да
разворачивался все сильней их нестройный гомон. И дьякон, подобрав валявшуюся подле
фляжку, встал на ноги, перекрестился и с зажатой в руке фляжкой возгласил:
– Глухие, потешно слушайте; безногие, вскочите; безрукие, взыграйте в гусли. Слава
дающим нам вино на веселие, и мед во сладость гортани нашей, и пиво – беседа наша
добрая. Слава тебе, боже, слава тебе!..
И он стал ковырять перстом в горле своей фляжки, где крепко засела вколоченная туда
затычка.
– Шел бы ты, батька, к себе на подворье, – сунулась к Отрепьеву козья борода на гусиной
шее. – Не по-христиански учинился ты безумен... Не миновать тебе плетей... Того и гляди, на
тиунов1 нарвешься.
– Пш... киш!.. – отмахнулся от него Отрепьев. – Суешься, бука, наперед аза...2 Киш
пошел!..
И, справившись с затычкой, Отрепьев, как к материнской груди, присосался к своей
фляжке.
Он вконец опьянел, черный дьякон, пропащий монах, потерянная душа. И с фляжкою в
руке, с бородою, мокрой от залившего ее хмельного напитка, стал он притопывать,
приплясывать, припевать:
На поповском лугу – их! вох!
Потерял я дуду – их! вох!
То не дудка была – их! вох!
Веселуха была – их! вох!
Столпившиеся около Отрепьева купчины стали хлопать в ладоши, подзадоривая
расходившегося черноризца:
Заплетися, плетень, заплетися...