Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

все раскачивалась вперед и назад, точно маятник в часах, будто осина под шалым ветром. И

дрожала, как лист на осине, как тяжкой рукой задетая струна, напруженная до последнего

предела. Ни холода, который проникал к ней сквозь изодранный плат, ни сырости,

пронизывавшей ее сквозь висевшую клочьями сорочку, почти не замечала Аксенья, но она

вскрикнула от радости, когда приметила, что поддался колок, сдвинулся с места, заходил

взад-вперед, завертелся в засове, стиснутый

посиневшими пальцами Аксеньи, зажатый в ее

ладонях, на которых полопалась кожа. И Аксенья, поддев плечом, выбила его и вовсе прочь.

Она стояла изнемогшая, с повисшими бессильно руками, со слипшимися на лбу прядями

волос, притихшая и счастливая. Черные глаза ее блестели из-под огромных ресниц; она

улыбалась, слыша, как засов, отходя, визжит в ее руках, как сами собой со скрипом плывут в

башню воротные створы. Аксенья так и подалась наружу всем своим существом... но сразу

отпрянула прочь в ужасе смертном. Она отбежала к противоположной стене, замахала там

руками, задергалась вся и тотчас бросилась вниз, в подземелье, которым пришла в эту

башню, стала метаться там, путаясь на темных поворотах, расшибаясь по стенам и углам. И

когда выбилась наконец из сил, то прислонилась в изнеможении к склизкой стенке,

послушала в темноте, как собственное сердце рвется в груди, и пошла снова к башне. Она

шла долго, протянув опять вперед руки, сама удивляясь, как далеко в обуявшем ее страхе

отбежала от башни, и, идя так, уткнулась в лестницу, по которой стала подниматься вверх.

Молотки стучали, как и утром, по кровлям и карнизам: рабочие хлопотали на

Мнишковниной половине от зари до зари. И Аксенья, выставив голову, увидела, что пришла

она не в башню, а снова ко дворцу, в закуток под лестницей, где ухоронилась утром. Тогда

она спустилась обратно вниз, опять протянула руки в темноту и пошла в другую сторону,

роняя из глаз своих едкие слезы.

XIV. СМУРЫЕ, РЫЖИЕ, БУРНАСТЫЕ

Аксенья на этот раз только до пояса поднялась в башню, глядя настороженно в открытые

настежь ворота. И никакого, казалось, страха уже не было за воротами, в малом дворике

подле кремлевской стены. Но Аксенья помнила этот дворик, куда приходили они с братцем

Федором не раз. И потому-то и поползла она на четвереньках по каменному полу, доползла

до порога и, дыхание затаив, заглянула через порог.

Да, это было то самое место: дворик, огороженный каменной стеной, с львиной ямой у

башни. Широкая ямина эта была не так глубока и приступала к башне, ко всей передней

стене, вплотную. Под самыми воротами, под башенным порогом, рукою как будто подать,

рыскали огромные звери в косматых гривах, с подобными

змеям хвостами, с глазами

дремучими и ужасными, страшнее желтых клыков львиных, таивших в себе смерть. Все это

свирепое племя, спускаемое на лето в открытую яму, все это – подарки от английской

королевы Елисаветы, привозимые в Москву королевиными же послами что ни год. Вот и три

года тому назад привез английский посол Фома Смит этого смурого, который разлегся внизу,

щурился и зевал, потом поднялся на ноги, потянулся, изогнувшись хребтом, вспрянул на

задние лапы, упершись передними в земляную отвесную стенку, и рыкнул чуть ли не под

ухом у Аксеньи. Но до Аксеньи ему было не досягнуть. Зверь, видимо, и сам понимал это, а

царевна, придя в себя от страшной неожиданности, столь поразившей ее сначала, теперь

глядела прямо в глаза львиные, как в бывалые дни, с любопытством, от которого дух

перехватывало. Но смурый, похлестан себя хвостом по бедрам, отпрянул в сторону и

принялся вместе с другими ходить по ямине взад и вперед, изгибаясь туловищем,

раззёвываясь пастью, сотрясая рыком башенные своды вверху. Так вот откуда шло это

львиное рыкание! И визг, словно щенячий, он отсюда ж, от львят, что упрятались мордами

львице под брюхо.

Аксенья вспомнила: был день, совсем, казалось, недавно, когда они сидели с братом и с

царицей-матушкой и с боярыней приближенной на дворцовом крыльце и мимо них провезли

этого смурого в железной клетке. А за клеткою вел татарчонок на красной веревке

пятнистого быка с вызолоченными рогами, в зеленом бархатном ошейнике, с зобом,

свисавшим до колен. И, когда поравнялся бык с царевной, погладил татарчонок медным

прутом его по зобу, и бык с налитыми кровью глазами рухнул на колени перед Аксеньей.

Но что это?.. Идут?.. Сюда идут?.. Ключами бренчат, дворик отпирать будут?.. Аксенья

вскочила, забежала за створу воротную, притаилась, стала слушать. Отпирают!.. Сейчас из

скобы вынут замок... Увидят – раскрыта настежь башня, – что с Аксеньей тогда станет?! Но

Аксенья сразу навалилась на створу, повела ее к порогу обратно и в другую вцепилась, свела

обе вместе, раскачала, надавила, налегла и засовом пристукнула. А там они всё еще возятся с

замком?.. За каменной стенкой?.. Нет, уже справились с замком они. Вот калитку открывают,

входят вот... Но, ах, как страшно львиное рыкание! Все вместе, все сразу взревели там, в

львином рву, смурые, рыжие, бурнастые. Кормят их теперь, к вечеру?.. В яму бросают кусок

за куском, слышно Аксенье у створ воротных. Кормят. И вечер уж. День потускнел. И темно