Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
– Ай батька!.. – только и слышно было со всех сторон. – Ай веселый!.. Ах ты, раздуй тебя
горой!
– Батька! – толкнул Отрепьева краснорожий молодчик, подпоясанный полотенцем. – А
про что там говаривалось ночью, во келейке... на Железном Борку?.. Не рассказал ты... Что
там ночью, батька?..
Отрепьев осклабился, обвел мутными глазами окружившую его толпу и молвил:
– А ночью во келейке... чшшш!.. – И он прищелкнул языком лукаво.
– Ну, что там ночью, во келейке?.. –
– А ночью во келейке... на Железном Борку... царь ваш... говаривал мне... – стал лепетать
Отрепьев, но вдруг покачнулся от страшного удара, который нанес ему кто-то сзади орясиной
либо клюкой.
Обернувшись, Отрепьев узнал Акиллу в стариковатом человеке, у которого глаза горели,
как у волка, из-под сивых бровей. Отрепьев хотел ему молвить что-то, но Акилла, точно
ломом, ударил его в грудь зажатой в руках клюкою, и чернец, выронив фляжку, упал на руки
стоявшим позади него людям. Но и те толкнули его прочь, и Отрепьев отлетел в другую
сторону, где тоже десяток рук боднул его в свой черед куда попало. И черноризец стал
кубарем перекатываться от одной живой стенки к другой, стеная, вопя и размахивая руками.
– Ой, лихо мое!.. Ой, смертушка мне!.. Ой, ангелы-архангелы, святители-угодники!..
У Отрепьева гудела голова, земля гудела у него под ногами, справа, слева, со всех сторон
грохотали у него над ухом сундучники, распотешившиеся во всю свою волю, вошедшие в
самый раж.
1 Тиун – управитель либо надзиратель, имевший право судить и наказывать.
2 Аз – старинное название буквы «а», буки (бука) – буква «б».
– Ну, наддай!.. Ну, потяни!.. Эх, развернись!.. Ну!.. Ну!.. Да ну!.. Эх!.. Эх!.. – только и
стонало, и крякало, и молотило кругом чернеца, который взлетал, как петух, от толчков, от
шлепков, от пинков.
Торговые и впрямь затолкали бы дьякона до смерти, если б не наткнулся он на стоявшего
в стороне сухопарого мужика, который дернул козьей бородой и вяло как-то отпихнул
костлявыми своими руками Отрепьева от себя. Монах не долетел до противоположной
стороны, а, споткнувшись, растянулся на земле, закрыл глаза и провозгласил:
– Кончаюсь, братия. Без исповеди святой и покаяния отхожу к господу богу. «Ныне
отпущаеши раба твоего...»
И Отрепьев умолк, недвижимый и бездыханный.
Стало тихо вокруг. Опомнились разбушевавшиеся купчины. Всплеснула руками
женщина в толпе и заголосила протяжно:
– Ой, и преставился ты, батюшка, не христианским обычаем... Ой, и замучили тебя
злодеи-вороги...
Вмиг опустела вся улица перед сундучным рядом. Забились перепуганные купчины в
свои шалаши и амбары, в щели залезли меж гор коробеек и сундуков. А
растерзанный человек, и подле него ярко отблескивали на солнце зеленоватые осколки
раздавленной фляги. И ни гука, ни крика... Только издали, с какого-то купола должно быть,
доносились приглушенные удары деревянного молотка о листовое железо.
Но вот распластанный на земле человек открыл сначала один глаз, потом другой, присел,
поднялся на ноги, оглянулся, встряхнулся и стал опахивать себя крестами.
– Воду перешедший, – воззвал он вполголоса, пугливо озираясь по сторонам, –
бежавший из Египта израильтянин вопиял: «Из-ба-ви-телю бо-гу на-ше-му по-ё-ом...»
И, наклонившись, он захватил горсть земли и метнул ею в одну и в другую сторону, туда,
где, по его разумению, рассеялась терзавшая его только что сила, дух нечистый, дух
губительный.
XI. ПЛАЧ АКСЕНЬИ
Боса в простоволоса сидела в этот день царевна Аксенья на кровати еще ранним утром,
когда щебет птичий только стал доноситься в раскрытое за спущенными занавесями окошко.
Она была бледна, синие тени легли у нее вокруг глаз, морщинка на переносице разрезала
пополам сросшиеся, «союзные», брови. Царевна не сводила глаз с одной точки в углу, откуда
радугой отблескивало ей что-то – зеркала грань или камень-самоцвет на одежине, брошенной
на стул?
Комната, как и весь царя Димитрия дворец, была убрана на польский манер: по стенам
картины, золоченые стулья вдоль стен, вызолоченный органчик в простенке. И кровать тоже
золоченая, с зеркалами и коронами, с золотой бахромой на кистях по углам. Даже решетки
железные в окнах – и те были золотом покрыты. «Золотая клетка», – подумалось Аксенье,
когда с полгода тому назад огляделась она в этом покое.
Кто привел ее сюда? Как слепая, шла она за кем-то, кто, торопясь, проводил ее по
лестничкам и переходам – вправо, влево, вверх, вниз... Это был, должно быть, сильный
человек. Сабля его грохотала по ступеням, крепкой рукою и шагом быстрым уводил он
Аксенью вперед...
– Не оступись, царевна, порожек тут.
Голос – как бархат. Знакомый. Чей?
– Аксенья Борисовна, порожек, говорю, не оступись.
И она вспомнила, Аксенья Борисовна Годунова, вспомнила и голос его и повадку. Да ведь
это Басманов, Петр Федорыч! Петрак Басманов, батюшкин воевода, передавшийся на
сторону самозванца. И она вспомнила заодно окровавленное в предсмертной судороге лицо
отца, задушенную мать, удавленного брата. Тогда она села на ступеньку и заголосила было.
Но Басманов поднял ее на руки и, замолкшую и притихшую, принес в этот покой. И дальше