Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

из поварни на двор. Кузёмка, не споря с развоевавшейся стряпейкой, пошел к себе на

задворки – в память прийти от всего, что обернулось на глазах за последние два дня:

Отрепьев, и девка, и Шуйский, разбойники, немчин...

– С ума сойти, – стал даже разговаривать сам с собой Кузёмка, пробираясь в

наступившей темноте между телегами, спотыкаясь об оглобли, о вилы, о грабли, не убранные

на ночь. – Дело простое... С памяти собьешься как раз...

Но тут Кузёмка

вздрогнул от нового стука в ворота, куда кто-то ломился нагло, не

считаясь ни с чем.

– Я чай, не кабацкий двор наш – ворота ломать! – крикнул Кузёмка, обернулся и ахнул.

Вся улица светилась заревом, точно загорелось там в церкви у Ильи от непотушенной

свечки либо за тыном у соседа-дьяка от перекаленной каменки в бане. Кузёмка кинулся к

избушкам дворников, поднял их всех на ноги, и они всею оравою, кто с ведром, кто с

секирой, ринулись к воротам.

XXIV. ГОСТИ

Они неслись через двор с ревом и гиком; из поварни выскочила на крыльцо распатланная

стряпейка; князь Иван с перевязанной головой высунулся за окошко. Дворники добежали до

ворот, вышибли колок из калитки и, давя друг друга, вытиснулись на улицу. А там с перепугу

показалось им целое войско с пищалями, с копьями, с дымными факелами, притороченными

к седлам. И у самых ворот вьются на горячих конях двое вокруг третьего – безбородого

человека в малиновом опашне, в лисьей шапке, из-под которой выбились по бокам

рыжеватые букли. Пропихнувшиеся на улицу, с Кузёмкою во главе, дворники сразу секиры

опустили, ведра разроняли, разинули рты и словно и вовсе окаменели от такого дива. Но те

двое у ворот на конях горячих наехали вдруг на дворников, чуть конями их не потоптали,

стали кричать осердясь:

– Открывай ворота государю-царю!.. Гей, мужичьё, поворачивайся!..

Дворники, услыхав такое, на колени попадали и так, на коленях, убрались обратно на

двор в калитку. Там только они вспрянули на ноги резво и кинулись подальше от див таких –

к себе на задворки. Один Кузёмка стал хлопотать у ворот: столб вынул, створы распахнул,

подворотню выставил. И въехало войско на хворостининский двор, с коней слезли ратники,

огни свои притушили, взялись дичину потрошить, – видно, с охоты возвращались они вместе

с царем.

На крыльцо вышел князь Иван и, держась за перила, стал спускаться по лестнице –

необычайного гостя встречать. Но гость этот в лисьей шапке уже сам прыгал вверх через

ступеньку, князя Ивана за руки схватил, вскричал звонко:

– Да что ты, Иван Андреевич!.. Лица на тебе нет, а ты по лестнице пялишься.

– Встретить тебя, государь, иду; поклониться, за честь спасибо тебе молвить.

–

Не надо, не надо, – замахал руками гость. – Ступай себе с богом в хоромы. Пойдем, я

помогу тебе.

Димитрий обхватил князя Ивана по поясу и вместе с ним поднялся наверх, сенями

прошел и в столовую палату вышел. И вслед за ними туда же вошли Масальский-Рубец и

Петр Федорович Басманов.

– Вот-ста я и у тебя, Иван Андреевич, – молвил Димитрий, усадив князя Ивана на лавку

и оглядываясь вокруг. – Не бывал никогда у крайчего моего. Живешь небогато...

– По достаткам и житьё, государь,– улыбнулся князь Иван. – Не с чего мне в золото

хоромы наряжать. А я и не плачусь тебе.

– Добро, – тряхнул кудрями Димитрий, расхаживая по палате, куда Матренка успела

притащить все подсвечники, сколько было их в доме. И множество свечей пылало по всему

покою, на столах, на подоконниках, по стенам, в небольшом железном паникадиле,

свесившемся с потолка.

– Добро, – повторил Димитрий, вскидывая то на князя Ивана свои водянисто-голубые

глаза, то на Басманова с Рубцом, присевших на другую лавку, рядом с зеленой муравленной

печкой. – Будет у нас, Иван Андреевич, еще дело впереди. А теперь поведай мне о беде

своей. Шуйский Василий Иванович приезжал нынче в Думу. От Шуйского по всей Думе и

пошло: с Хворостининым-Старковским беда. Скажи, как это стряслось с тобою?

– Лиха такого, государь, я чаю, на Москве никогда не изжить, – ответил князь Иван. –

Спокон веку здесь так... Вот достало и мне. От Шуйского ж ворочались мы вчера с мужиком

стремянным вдвоем: устроил он, Василий Иванович, пир, так вот уж после пира

ворочались... Выскочило двое на нас с каменьем, с пистолями, с кистенями, стали мы с ними

биться... Ну вот, государь, добро – по собольему околышу кистень пришелся...

Димитрий остановился как раз против князя Ивана, стал ногти кусать, топнул ногой,

обутой в красный бархатный сапог.

– Завтрашний день позову к себе земских да сам их за бороды оттаскаю. Не слыхал бы я

напредь про то на Москве.

– Для чего ж, государь, за бороды земских? – молвил князь Иван. – Чай, я слово твое

государево свято.

Димитрий повернулся на каблуках, сдернул с себя опашень и остался в алом кафтане,

расшитом орликами двуглавыми. Он швырнул свой опашень на лавку и вновь заходил по

палате.

– Не так! – крикнул оп, сжав кулаки. – Вижу я ныне, что не всех надобно словом, да

любовью, да волею: надобно и неволею и жестокостью.

Увидя себя в зеркале, он остановился и стал поправлять на висках свои кудри, совсем