Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
ржавые при свете свеч. Потом улыбнулся – от сердца, видно, у него отлегло – и сразу же
заговорил совсем о другом.
– Ты женат, Иван Андреевич? – обернулся он к князю Ивану. – Эва!.. До сих пор мне
неведомо: есть у тебя в доме хозяйка?..
Князь Иван смутился, задвигался на помятом полавочнике.
– Нет... – стал он мямлить. – Не женат еще... Не сошлось мне еще так...
– Вот ты каков! – обрадовался почему-то Димитрий. – Не сошлось еще...
женю! – воскликнул Димитрий. – Неделя-другая сойдет – полна будет Москва невиданной
красоты. Воеводенки, старостенки лучших кровей... Цвет Речи Посполитой... Василия
Михайловича спроси: он ездил к рубежу государыню-царицу привечать.
Басманов и Василий Михайлович Масальский-Рубец, улыбаясь, глядели то на царя,
который стал расхаживать по комнате, то на совсем смутившегося князя Ивана. А Матренка
тем временем успела убрать стол кувшинами и чарками, тарелками и мисками – всею
дорогою утварью, какая только нашлась в хворостининском доме. И, когда покончила она со
всем этим, князь Иван поднялся с лавки, подошел к Димитрию и поклонился ему низко:
– Пожалуй меня, государь. Отведай хлеба-соли. Не обессудь.
И Васманову поклонился князь Иван и Масальскому-Рубцу:
– Петр Федорович, Василий Михайлович, пожалуйте меня и вы. Пожалуйте, гости
дорогие.
Вопреки обычаю стародавнему, гости не дали упрашивать себя долго. Они сразу сели за
стол, и Матренка принялась служить Басманову и Рубцу, а государю – сам князь Иван.
XXV. ГОРОД ПАРИЖСКИЙ, КОРОЛЬ ГЕНРИК ЧЕТВЕРТЫЙ
Большой костер зажгли ратники посреди хворостининского двора. С обеда рыскали они
то полем, то лесом вслед за царем и теперь расселись вокруг разгоревшихся дров, разостлав
на земле свои суконные епанчи. Кузёмка, как приказал князь Иван, обносил их всех пивом, а
сами ратные, нанизав кусочки дичины на шпаги, жарили мясо на приветливо урчавшем огне.
Тихо, вполголоса, переговаривались они у костра, и так же тихо разглядывали нарядную
станицу иноземцев дворники, толпившиеся неподалеку, одолевшие свой первоначальный
испуг. И по тыну хворостининскому нависли головы любопытных в ряд, ильинский поп там
уши свои под скуфьею развесил; и челядь попова тоже глазами на тыну расхлопалась; даже
старый дьяк, усадьба которого была расположена через улицу напротив, и тот, сидя верхом на
своем работнике, перекинул через тын белую свою бороду, длинную, как кобылий хвост.
В поварне Антонидка, убравши волосы под кику1, лучину зажгла, растопила наскоро
печь, стала хватать ухватом с пода
за другим. Хорошо, что умолкла безвестная девка в углу; накричалась она за день целый, а
теперь заснула под Антонидкиным тулупом.
Ночная птица бубнила где-то близко на пустыре. Сладостное благоухание источал
каждый листок. Ароматы полевые плыли в раскрытые окна столового покоя, нагретого
пламенем множества свеч. Димитрий расстегнул на себе и кафтан, из-под которого выглянула
саженная розовым жемчугом рубашка. Царь пригубил вина из чарки да мяса отведал; и
молвил князю Ивану, на лавку его посадив рядом с собой:
– Иван Андреевич! В крайчих ходить – невелика задача... Авось я один управлюсь с
чаркой и тарелкой... У тебя управлюсь, управлюсь и у себя в Верху. А коли понадобится, то
меня и боярин бородатый разует либо питье на пиру подаст... Мстиславский либо Шуйский...
Только на то и гожи пузатые – есть да пить... Авось не сплошают и мне поднести. Так... Ну,
это присказка, а дело слушай. Иван Андреевич!.. Ты учен, умеешь по-латыни, как говорится –
знаешь, где рак зимовал. Знаешь, я думаю, Францию, город Парижский знаешь, есть о том в
книгах. В прежнее время почитай что и вовсе не бывало у нас сношения с королями
французских земель, а земли, сам ведаешь, истинно райские, первых статей.
Димитрий встал, шагнул через лавку и заходил по палате из угла в угол. Он остановился
у раскрытого окошка, поглядел, как играет огонь на доспехах копейщиков вокруг костра, и
полной грудью вдохнул в себя струю весеннего воздуха. Вернувшись к столу, он перекинул
только одну ногу через лавку и, усевшись так, снова заговорил:
– Генрик Четвертый, король французский... О нем уже и песни поют не в Париже одном –
по целому свету. .
И Димитрий попробовал напеть из песенки, слышанной в Самборе у воеводы Мнишка:
Генрик Четвертый, ему хвала и честь...
Но песенка, как мотылек, порхала около, точно не даваясь Димитрию в руки.
– Как это?.. Не вспомнить мне...
Димитрий закрыл глаза, даже ладонью затенил их от зажженного на столе подсвечника, и
попробовал еще раз:
И с девой молодой...
Драгоценный камень, как кровавая капля в золотой раковинке, блеснул у Димитрия на
пальце, и тут же рядом, на другом пальце, притаилось тусклое колечко, выточенное из
лосиного копыта. Димитрий не снимал кольца этого много лет, веря, что оно поможет ему в