Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
– Даром ночуй за амбаром, – молвил недовольно толстоголосый. – Отколь ты,
волочебник, сюды приволокся? Каких ты статей человек?
– Из Клушина, – соврал Кузёмка. – Можайск-город знаешь? Так вот мы клушинские... С
той стороны... Можаяне...
– А коим ветром занесло тебя в Вязьму в амбар? – продолжал допытываться
толстоголосый.
– А это, сказать тебе, – врал дальше Кузёмка, – мерина у меня свели... мерина чалого...
Говорил кто, будто на Вязьму угнали.
1
2 Плата за «влезание» в тюрьму.
– Чал, говоришь, мерин? – встрепенулся слепец.
– С подпалиной и ухо резано? – отозвался другой.
– На одну ногу припадает? – вскричал третий.
– Ну, так ты своего мерина и видел! – закричали все трое, перебивая друг друга.
– Панихиду служи по своем мерине!
– Свистни в кулак – прибежит к тебе твой мерин!
– Давеча на бору крутил литвин хвост твоему мерину, гнал к рубежу.
– Должно, угнал за рубеж литвяк, – вздохнул Кузёмка.
– Тебя, человек божий, как дразнят, кличут тебя как? – спросил толстоголосый.
– Кузьма.
– Ну, так, Козьма, – заключил он, – вороти оглобли назад на Можайск. А за ночлег не
плати, ночуй даром.
Слепцы уже вытянулись на подостланной под собой рвани. Укладывался и
толстоголосый поводырь. Кузёмка устроился у самих дверей на обрывке рогожи. Он закутал-
ся в тулуп, и теплые струи вновь растеклись у Кузёмки по жилам, и снова завертелось у него
в голове:
«С Рогачова на Оршу, от Орши до Баёва, а там – на брюхе, на брюхе...»
V. ЗА МИЛОСТЫНЕЙ
Только свистнет дозорный на крепостной вышке да забрешет спросонья собака.
Ночь проходила медленно и глухо. Но с третьими петухами она отползла на запад, к
рубежу, за Кащеев бор и далее – к Аринкиным тропкам, по которым Кузьма дважды в это
лето прополз, не щадя нового тулупа, на собственном брюхе. Тулуп, полученный Кузёмкой
еще в Москве на дорогу, крепко вонял овчиною, хотя Кузьма целое лето нещадно драл его по
камням и чащобам, а волк прошлою ночью отъел на нем полполы.
На рассвете запахнули на себе слепцы дырявые гуньки1, а толстоголосый поводырь
затянул потуже свой разузоренный медными гвоздиками кушак.
– Шуба на тебе, человек божий, царских плеч, – молвил толстоголосый, оглядывая
Кузёмку. – Жалованная али скрал где?
Кузёмка не нашелся что ответить и вместе со слепцами побрел через площадь к
торговым рядам.
– Эта шуба дадена тебе в утешение за мерина твоего чалого, – продолжал толстоголосый,
идя бок о бок с Кузёмкой. – А ты теперь вороти назад на Можайск, назад вороти...
Толстоголосый
расхваливал и овчину, и шитво, и скорнячью работу. . Кузёмка ёжился и хотел было поотстать
либо и совсем повернуть в другую сторону, но толстоголосый, уже подходя к рядам, молвил:
– Ходи с нами на Можайск, братан; будешь у нас пятый. Веселей дорога, легче путь. Вот
пройдем напоследях ряды – и скатимся за околицу. А за ночлег я с тебя брать не стану;
ночлег тебе даровой.
Места между Вязьмой и Можайском были боровые и шалые. Там еще с царя Бориса
поры укрывался беглый люд из деревень и посадов, и помещики рыскали по дорогам, хватая
всякого мужика, какой бы ни попался навстречу. Кузёмке думалось, что пройти со слепцами
будет безопаснее: убогого человека, может быть, и не зацепит встречный лиходей.
Кузёмка решил не отставать от слепцов. Он брел за ними по торговым рядам –
шапочному, котельному, ножевому, – где торговые люди, наживая деньгу на деньгу, сбывали
товар с прилавков, шалашей, рундуков. Слепцы останавливались на перекрестках, где гуще
толпился народ, и поводырь начинал толсто:
Кормильцы ваши, батюшки,
Милостивые матушки!
Слепцы у толстоголосого были как на подбор: у одного глаза навыкате, у другого – одни
бельма, у третьего и вовсе срослись веки. И пели они на разные голоса, жалобно и не толсто,
с толстоголосым в лад:
1 Гунька – ветхая поддевка.
Узнают гору князья и бояре,
Узнают гору пастыри и власти,
Узнают гору торговые гости.
Отнимут они гору крутую,
Отнимут у нищих гору золотую,
По себе они гору разделят,
По князьям золотую разверстают,
Да нищую братью но допустят.
Много у них станет убийства,
Много у них будет кровопролийства...
Но хоть не пал еще и первый снег, а народ был здесь тощ и зол, и торги были худые. С
голодных лет опустела половина посада, посадские разбежались кто куда, а оставшиеся были
непосильными поборами прижаты вконец.
– Полавошное1 платим? – кричал, завидя слепцов, скуластый купчина, разместившийся
на скамейке под холщовым навесом с яблоками и мочальными гужами.
– Платим, – откликался другой, торговавший напротив лыком и подсолнечным семенем.
– С мостовщины платим? – взывал гужевой.
– Платим, – подтверждал сосед.
– Поворотное платим? – не унимался скуластый.
– Платим, – слышал он одно и то же, точно аукал в лесу.
– А проплавное? – орал скуластый подошедшему поводырю прямо в плоское его лицо.