Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

дней».

Так. Опять один остался князь Иван. Никого из друзей подле. «Не о царях, но о царстве»,

– сказал князю Ивану Афанасий Власьев. С кем же князю Ивану царство строить – с

Шуйским, с Пятунькой?

– Что Кузьма? – спросил князь Иван, не оборачиваясь к Матренке, складывая письмо

вдвое, вчетверо, ввосьмеро, уже совсем малый комочек остался у князя Ивана в руке. –

Приходил Арефа?

– Приходил, Иван Андреевич. Дул, шептал, дымом

дымил, стихом говаривал.

– А питье давал, зелье, мази?

– Давал и питье и травы к ранам прикладывал.

– Легче Кузёмке?

– Ништо ему, к завтрему встанет.

Князю б Ивану и самому нужны зелья и мази. А то в голове гудит со вчерашнего и

петухи кричат в ушах, как и в ночь накануне. Князь Иван долго слонялся по дому, выходил в

сени, постоял на крыльце и забрался наконец в горенку свою, где дитятей играл, где рос, где

прожил до того, как умер отец. Вот и игрушки детские на полке над окном – волчки да

сабельки, лошадки и барашки. На столике угольном лежит костяная указка и самодельная

азбука, под столиком – серый мешок, покрытый пылью. Что за мешок? Ах, так! Забыл о нем

князь Иван, вовсе забыл. От Григория остался мешок этот, от Отрепьева. Вытряхнул князь

Иван на стол все свитки и тетрадки Григорьевы – искусная скоропись, чистая, четкая. Стал

князь Иван читать из середины:

«...Воевода Петр спросил его, есть ли в том царстве правда. И Васька Марцанов молвил

ему: «Сила воинская, господин, там несчетная и красота велика, а правды нет: вельможи

худы, сами богатеют и ленивеют, богу лгут и государю, мужиков себе записывают в работу

навеки, дьяволу угождая». И воевода Петр заплакал и сказал: «Коли правды нет, то ничего

нет».

Вгрёбся князь Иван в тетрадки, не оторваться ему. И пошло теперь: ночью пьет князь

Иван, днем Григорьевы тетради читает; ночью пьян от вина, днем ходит хмельной от

книжных словес. И летят дни. Что за домом, что за тыном, что было, что будет – не знает, не

хочет знать князь Иван. Будет, верно, и ему от Шуйского ссылка, узы будут, заточение.

Может, еще и поболее того станет? Приходил же намедни Кузьма, рассказывал, что ездит

Пятунька Шуйских по-прежнему по Чертолью охально, кистенем бьет, грозится: скоро-де

вам и не то будет. И Кузёмке его не унять. Вот скрипит он снова по лестнице, Кузьма непо-

седливый, опять идет докладывать князю Ивану. Так, верно: Кузёмка.

Он вошел робко, дверь прикрыл за собой плотно...

– Князь Иван Андреевич, не знаю, что и подумать...

– Ну, подумай, Кузёмушко; подумай и молви.

– Врали

тут всяко – кто что... Ходит он будто по Москве ночью в дымном облаке, а как

петух пропоет, так дымом и исходит. Кинулись туда раз люди, ан на месте дымном как бы

отсырело.

– Кто ходит? Что ты, Кузьма?

– Царь вот Димитрий ходит; скучно ему на Котле1, в золе.

– Иди, Кузёмушко, ступай уж. Никто не ходит, никто не дымит. Пустословие и враки.

– Я и то думаю – враки, и всё.

Кузёмка потоптался, оглянулся...

– Ходил я давеча по Чертолью, встретил ямщика, Микифорком зовут, пьяненький бродит.

И проболтался мне тот Микифорко. Возил он недавно на Вязьму гонца. И сказали ему

ямщики порубежные, что-де жив царь Димитрий стал. В сокрыве находится, в Литве. Живет

необъявлен.

– С хмелю стал ямщик твой безумен. Ступай!

Но Кузёмка не уходил.

– Торговал я в горшечном ряду латку. Гончары – народ прибылый, по дорогам ездят, по

торгам, все им ведомо. Сказывали, годить надо, объявится-де.

Побрел Кузёмка к двери, но в дверях обернулся, чуть дрогнул его голос:

– Не кручинься, Иван Андреевич. Годить надо, вон что.

И вышел за дверь.

ХLV. КУЗЁМКИНА ПУТИНА

Годить? Но доколе? И какого добра князю Ивану ждать? К башкирцам замчат его

приспешники Шуйского или в Сибирское царство, к монголам, к калмыкам, туда, куда и

ворон костей не заносил?

Глядит князь Иван в окошко, видит – солнце играет на Иване Великом... И шепчет князь

Иван:

Глянул я оком – увидел стоящий вдали Капитолий...2

«Вот-де, – думает князь Иван,– Публий Овидий... Как пришла беда, в ссылку ему идти

далече3, прощай родная сторона, так, вишь, заплакал этакой чистой слезой. Так. Бог с ним, с

Овидием. Что там еще у Григория в тетрадях? Ну и наворотил ты, Богданыч! Откуда что?»

И князь Иван лезет в мешок за тетрадями, раскладывает их на столе, перелистывает,

перечитывает, но Григорьево писание нейдет ему сегодня в ум. Он посылает за Кузёмкой и

расспрашивает его про ямщика Микифорка, про гончаров-горшечников, и передает ему

Кузёмка, что видел, что слышал:

– Намедни шел я улицей, вижу – Микифорко к колодцу коней повел. Я ему: «Поздорову

жити тебе, Микифорко». Ну, то да сё... «Ты, Микифорко, говорю, про царей бы помене... Ужо

урежут тебе языка». – «Гужом, кричит, – мне подавиться – не стерплю неправды! Ужель им

на мужиках московских по старинке ездить? Экие какие!» Ну, тут я глянул – ярыжные идут; я