Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

1 Тело убитого Лжедимитрия было сожжено за Серпуховской заставой, в местности, которая до сих пор

называется Котлы.

2 Кремль древнего Рима.

3 Римский поэт Овидий был сослан императором Августом в местность, расположенную у устья Дуная.

и побрел восвояси. Да и Микифорко, как ни горяч, а язык прикусил.

«Не стерплю неправды...» О какой, – думает князь Иван, – неправде они кричат, все эти

ямщики, гончары, пирожники московские, калашники зарецкие?» Вот и холщовые

колпаки, с

которыми князь Иван тому назад два года столкнулся на Троицкой дороге лицом к лицу, – те

тоже кричали о неправде. О неправде говорят все «черные люди» в Московском государстве –

вся подъяремная Русь. Да что ему-то, князю Ивану, до черных людей? Уж так, одно к одному

пришлось. Не ужиться, видно, с ныне владущими ни князю Ивану, ни послужильцу его

Кузьме. А Кузьма всё тут? Стоит, шапку мнет, глаза у него жалостливые, у Кузьмы.

– Ну, Кузёмушко, ступай. А коли что, вестей каких услышишь, приходи, поведай мне.

Уже не может жить князь Иван без Кузёмкиных вестей. Разве что ночью только не кличет

он Кузьму.

И идет она, ночь. Липовым цветом, сладким духом, стукотней соловьиной рвется в окно,

колеблет в двурогом подсвечнике пламя свечей, томит князя Ивана неизбывной тоской.

Отуманенный вином, различает он все же – вот возникли перед ним сразу два лика: у

Аксеньи – строгий, в толстых черных косах, с дуговидными бровями; у литовки лицо в

золоте волос кажется и само золотистым. «Одну, – думает князь Иван, – я предал, другую

потерял. Для чего предал? Может быть, с нею счастье объявилось бы мне рядом, в доме

моем, само пришло...»

Светает. Табун облаков устало бродит в бледном небе. Примеркли огарки в подсвечнике.

Князь Иван спит, уронив взлохмаченную голову на стол. Спит и бормочет во сне:

– Было в доме, да ушло... Прошло... Так.

Но катится время, стали ночи длиннее, темнее, отцвела липа, и до будущей весны уже не

петь соловьям. А за ночью и день приходит, и что ни день приносит Кузёмка князю Ивану

вести, одна другой причудливее. О том, что искал Кузьма, как наказано ему было, по Москве

по всей немчина Аристотеля, и литовку-паненку, и татарина Бантыша, и охромевшего

бахмата; спрашивал, выпытывал, да и следу не нашел. Умеют-де шубники прятать концы в

воду. И еще извещал Кузёмка о ходивших по Москве подмётных листах от какого-то Ивашка

Болотникова, Телятевских холопа; и о том, что будто взбунтовались рязанцы – не хотят они

Василия Шуйского царем на Московском государстве; и о том, как велением Шуйского из

Углицкого города пришли в град Москву какие-то мощи и нарек их Шуйский чудотворными

и святыми мощами царевича, некогда в Угличе убиенного;

и как от мощей тех слепые будто

бы прозревали, расслабленные на ноги вспрядывали и прочь брели, скачучи и пляшучи, а

бесноватые1, покатавшись немножко подле мощей «чудотворных» и тем беса в себе изживши,

пели хвалу богу, тропарь2 – угоднику и славу – царю Василию. И как будто слух есть – в

сговоре Шуйский со шведами, нанимает шведов на русских людей и за помощь себе отдает

шведам наши села и города.

Много такого наслушался князь Иван от Кузёмки. Была в речах Кузёмкиных правда и

нелепость, истина и несуразное. Думал над этим князь Иван и надумал нечто, потом

передумал, потом снова стал думать. И однажды, глядя на Кузьму испытующе, молвил ему

князь Иван глухо:

– Кузёмушко, удумал я...

Князь Иван облокотился на стол, растопырил пальцы и в волосы себе запустил.

– Кузёмушко...

– Я-су тут, Иван Андреевич, – откликнулся Кузёмка.

Но князь Иван точно не расслышал Кузёмкиного голоса.

– Кузёмка, – позвал он опять.

– Да тут же я, Иван Андреевич, здесь я. Аль не видишь меня, али как?

– Ах, здесь ты? Чего ж это я? Да, так. Кузёмушко, годить чего же? Какого добра?

Соберись, в дорогу соберись... На сенях в сундуках тулуп возьмешь новый, сапоги...

– Да куды идти-то мне, Иван Андреевич? В какую путину?

– Пойдешь за рубеж... В Литву пойдешь.

1 Так в древней Руси называли душевнобольных, считая, что в них якобы вселился бес.

2 Молитвенная песнь.

– Иван Андреевич! В уме ли ты? То ли от тебя слышу?

А князь Иван вскочил с места, подбежал к Кузёмке, руки свои положил ему на плечи,

стал говорить, торопясь и задыхаясь:

– Не дождаться мне тут добра; лиха дождусь, бесчестья, неволи. Не через месяц, так

через два, через три, да вспомнит же и обо мне шубник, а не вспомнит сам, так напомнит

Пятунька. Невмоготу мне, Кузёмушко, часа своего ждать. Тошно мне, Кузёмушко, жити так.

А живу, как в лесу дремучем: ничто мне неведомо, а ведать надо, дознаться надо, да не от

Микифорка ж, ямщика. Слушай, Кузёмушко, пойдешь пеше – так осторожнее будет. Пой-

дешь на Можайск, на Смоленск, до рубежа дойдешь, через рубеж перелезешь... Не учить мне

тебя... С бахматом из Тарок ты в молодых летах экову отломил путину! И тут добредешь жив

и цел. За рубежом – Баёво местечко, Орша город, за Оршей – Рогачов... Там доищешься

Заблоцкого пана, под Рогачовом вотчинка у него, Заболотье... Расскажешь пану, расспросишь,

жив ли де царь Димитрий, объявится ль, коли жив, скоро ль де будет в Русь из Литвы. И еще