Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
– как быть мне, пусть скажет: а то не пожалует меня Шуйский, не пожалует...
Кузёмка молчал, опустив голову. Потом повернулся и пошел к двери.
– Куда ты, Кузёмушко? Погоди, недосказал я.
Кузёмка остановился у самой двери и, не оборачиваясь, буркнул:
– Не полезу за рубеж. Нечего!
– Кузёмушко...
– Чего «Кузёмушко»?! – взревел вдруг Кузёмка. – Ну, на, бей, рви, режь, руби меня
саблей – за рубеж не полезу: чать, русский я человек, не шиш1, не вор, не
Эко-ста ты затеял!
– Не по лазутчество посылаю тебя, Кузьма. Эх, Кузьма!
Но Кузёмка побежал прочь, даже двери за собой не прикрыл. Выбежал на двор, пропадал
где-то целый час, потом увидел его князь Иван в раскрытое окошко. Стоит Кузёмка посреди
двора, голову задрал, силится к князю Ивану в окошко заглянуть. И, опустив голову, тяжело и
тупо стал подниматься по лестнице и прошел к князю Ивану в покой.
– Прости меня, Иван Андреевич, молвил я тебе грубо. – Задрожала у Кузёмки борода: –
Тяжко тебе, Иван Андреевич; вижу – тяжко.
– Тяжко, то так, – согласился князь Иван. – А ты, Кузёмка, что ж, полегчить мне пришел?
Сам знаешь, кто службу мне обещался служить, кто себя называл рабом вековечным, как
Матренку просил за себя...
– Помню я, князь Иван Андреевич. Дал мне бог памяти на добро, а лиха, то верно, от
тебя не видал.
Оба умолкли – князь Иван стоя у окошка, Кузёмка – посреди комнаты, бледный,
растерянный. Он то сжимал ладони свои в кулак, то разжимал их, разводя руками в недо-
умении. В голове у него точно жернова вертелись, по скулам желваки бегали...
– Ну, так, – молвил он наконец. – Коли воля твоя... А наше дело холопье. Авось пролезу и
обратно ворочусь. Авось... Ну, когда ж выходить мне, Иван Андреевич? Как повелишь ты
мне?
Князь Иван подошел к Кузёмке, взял его за локоть.
– Ступай, Кузёмушко, выходи хоть сегодня, чего уж мешкать. Путь тебе рассказан, пана
ты видал у меня... Возьми тулуп, сапоги смени, хлеба прихвати да денег, денег вот те...
Письма тебе не дам, так на словах и расспросишь. Сторожко иди, с оглядкой. Коли осторожен
будешь, пройдешь без зацепки. Ну, да не тебя мне учить! На дворе да и Матрене своей скажи,
что идешь под Волоколамск, в Хворостинину деревню. Послал, дескать, тебя князь Иван к
прикащику Агапею, пожить тебе в Хворостининой до первого снега. Ну, путь тебе ровный,
иди.
Спустя час Кузёмка, в новом тулупе и новых сапогах, вышел за ворота. Матренка,
оставив дитя свое – четырехмесячную Настюшку – Антониде на попечение, провожала мужа
до Дорогомиловской слободы. В новом тулупе своем Кузьма обливался потом,
неразношенные сапоги жали в подъеме. У Дорогомиловской заставы
1 Проходимец; также шпион.
Матренкой, поцеловал ее и велел идти обратно и ждать мужа с первым снегом. Матрена
взвыла тихонько, пошла и пропала. И, когда уж и дорога не пылила за ней, выискал Кузьма в
темной листве золотую стаю кружевных крестов и на прощанье загляделся на них – на
кресты кремлевские – в последний раз. И двинулся в путь: на Вязёмы, на Звенигород, на
Можайск, к литовскому рубежу. Шел с оглядкой. Шел сторожко. Днем молитву творя, на ночь
оберег1 шепча:
От воды и от потопа,
От огня, от пламя,
От лихого человека,
От напрасной смерти.
Часть четвертая
В ТЕМНИЦАХ И ЗАТВОРАХ
I. ОБРАТНЫЙ ПУТЬ
Ночь застигла Кузёмку в Кащеевом бору. Она словно пала сверху, от дымчатой тучи, и
разошлась по лесу из конца в конец. Дробные дождевые капли перестукивались с сухим
осенним листом и гулко нахлестывали по дублёному Кузёмкиному тулупу. Кузёмка
остановился, огляделся и, спотыкаясь, опять пошел мочалить мокрые лапти о вылезшие из-
под земли корневища, тыча перед собой суковатой орясиной.
Вот уже вторая неделя миновала, как вышел Кузёмка из-за рубежа и снова брел
знакомыми местами. И чем ближе он подходил к Москве, тем осторожнее он становился, тем
внимательнее оглядывался он по сторонам. Он и в Литве, как наказано ему было, держал ухо
востро, ну, а здесь даже спать надо было одним только глазом. И, подходя к Вязёмам, Кузёмка
свернул с широкой посольской дороги и пошел окольными тропами, бором, чтобы выйти к
посаду уже с темнотой.
Дождь усиливался. Казалось, весь лес заходил ходуном; из стороны в сторону
раскачивались дерева, словно жалуясь кому-то унылым шумом на свое беспредельное
сиротство. Здесь могло померещиться всякое, но Кузёмка тыкался все вперед, пока не
заметил наконец, что тропа куда-то сгинула и тычется он зря. Тогда он стащил с головы свой
войлочный колпак и вытер им намокшую бороду.
– Скажи, пожалуй, – молвил было Кузёмка, но сразу осекся: в ответ ему в двух от него
шагах затрещало в сухом сухостое, и черная тень метнулась ему под ноги.
Кузёмка вздрогнул и притаился под березой. Но лес шумел по-прежнему, вздымая вверх
оголенные сучья. Кузёмка снова подался вперед и наткнулся на шалашик, сложенный из