Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

государевых воевод сказывал ли он польским панам и каких вестей королевских за рубежом

слышал? И про расстригу, что нарекся царевичем Димитрием, и про его смерть что слышал

за рубежом и что видел, все бы сказал допряма».

– Писали нам уж это! – молвил с досадою воевода. – Что ни день – одно и то ж.

– «Ты б его расспрашивал с великим пристрастием, – продолжал дьяк, – и пытал всякими

жестокими пытками ночным временем, чтобы никому не было ведомо. И что он,

вор, станет

сказывать про расстригу и иное что – его расспросные и пыточные речи ты да с тобою дьяк,

сами написав и запечатав, прислали бы ко государю тотчас с нарочным гонцом».

– Ан уж и расспрашивано, – махнул рукою воевода, – ан уж и пытано довольно – и во

полуночи и посреди бела дня.

– «А в Москву, – читал далее дьяк, – того вора Кузьму не присылать, пока тебе о том не

будет наш указ».

Мацапуре в сенях на съезжей поспать не дали в этот день, хотя бумагу ему засунули в

шапку такую тощую, что, может, ее не стоило и возить. Но под Мацапурою татарский его

конь не ведал устали, и на раннем рассвете, когда в Московском Кремле и голуби не начали

еще охорашиваться по пролетам и выступам Великого Ивана, думный дьяк Иев Кондырев

уже читал в приказной избе при перевитых золотом свечах можайскую отписку:

«...А ударов ему было – сто ударов да десять встрясок, да трижды на огонь поднимали; и

тот приблудный мужик, вор Кузьма, ничего ответу не дал. А вчерашний день и в ночь я его в

государственном великом деле расспрашивал внове и пытал и стращал всяко, с ума его

выводил. И ответу он не дал ничего. И сею ночью тот приблудный мужик, вор Кузьма, в

клетке сидючи, в прирубе, помер».

Отложил отписку дьяк Иев Петрович и задумался. Меркли свечи в палате. В окошко

глядел сизый зимний московский день.

...Мацануру отпустили на этот раз из приказа без всякой бумаги. И он уже по привычке

подстегивал бахмата под косматое брюхо лихой своей плетью. И по привычке же тянул долго

и звонко:

Ой, далеко... Гой, да далеко...

За черной горою, за синей рекою...

Но после Вязём за поворотом блеснул Мацапуре золоченый крест Сторожевского Саввы,

и казак замолчал, снял шапку и перекрестился.

От расскакавшегося коня, как гуси-лебеди, разлетались во все стороны обрывки густого

белого пара.

Мацапура сдержал лошадь и поехал шагом.

XXII. БУДЕТ ИМ НОВЫЙ КУЗЬМА!

Но Кузёмка не умер.

Утром накануне отстоял воевода раннюю обедню в церкви Бориса и Глеба и после

обедни поехал на съезжую слушать московские отписки и чинить далее допрос

хворостининскому мужику, вору Кузьме. Усевшись в пыточном застенке на лавку, поговорил

воевода

с дьяками малое время и велел Вахрамею вести мужика к допросу. Вахрамей

поплелся в прируб, отпер замок, сдвинул засов, дверь открыл и ткнул ослопом своим в

темноту. Но ослоп Вахрамеев скользнул по земле, Кузёмки не задев. Тогда Вахрамей стал

тяпать ослопом по чему попало – по земле, по стенам бревенчатым, по низкому потолку, – но

Кузёмка не откликался, хотя цепь его в углу и звякала, когда и по ней приходился дубовый

ослоп. И так потяпав по прирубу вокруг да около, вправо и влево, вверх и вниз, взвыл нако-

нец Вахрамей от страха и беды, от того, что чертовым делом сгинул мужик, обернулся,

должно быть, сверчком, стрекнул у Вахрамея промеж ног. И на вой Вахрамеев прибежали в

прируб дьяки и Никифор Блинков, староста губной. А там уж и воевода ползал по прирубу,

хватался то за цель Кузёмкину, то за Вахрамееву бороду и сам тряс бородой, ногами топал,

кулаком грозился, ругался нехорошо, мокрый от испарины и бледный от тоски. И потом

снарядил погоню – городовых казаков, стрельцов, сколько их было, мукосеев с житниц,

дьячков церковных.

Весь день гоняли люди по дорогам – на Вязьму, на Звенигород, на Волоколамск, на

Малоярославец; до ночи аукали в лесу, кидались к речке, за речку сигали, ползали там, на

Малой стороне, в тощей ивнице, торчавшей из-под снега. Но ничего не осталось от

приблудного мужика – дымом он вышел из прируба? Обернулся жуковицей? Сверчком

стрекнул? Только цепь с ошейником валялась в углу да чуть приметная дыра чернела тут же.

Ушел мужик! Не иначе, как словом колдовским заговорил цепь и разомкнулась она на нем!

Ямку малую выкопал и протянулся ужом наружу! И, страшась опалы, ужасаясь неминучей

беды, своровали воевода князь Черкасский и оба дьяка – написали в Москву ложно: помер-де

мужик в темнице ночным временем со страху; не стерпел, дескать, Кузьма, боясь государевой

немилости и казни в Москве на Болоте. Со страху помер, не с пытки.

А пытали Кузёмку в ночь накануне. Опять расспрашивал воевода про расстригу и его

смерть и о том, что слышал про это в Литве Кузьма. Но Кузьма ничего не слышал; даже пан

Заблоцкий ничего не сказал ему про то – видно, и впрямь отписал он все князю Ивану в

письме латинском; Кузёмке ж молвил только:

– В Самборе горе, да в Гоще беда.

Ох, беда, беда! Там беда, а Кузёмке тут беда: беда от бояр и воевод, от дьяков и от

приставов, от палача Вахрамея и от Пятуньки-палача, от Василия Ивановича, великого