Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

Славен бубен за горой. Да то уж минуло лет тому с два сорока. А теперь я Исайя, старец

тюремный... Тебя буду сторожить. Гляди!.. – погрозил он князю Ивану и поплелся к двери.

Князь Иван остался один.

– Кузёмка, – стал шептать он, стал твердить, стал повторять без конца. – Кузёмка,

Кузёмка, неужто Кузёмка?.. – И даже стихами у князя пошло:

Зла была его порода,

Словно аспидского рода,

От раба моего изнемог,

И никто мне не помог.

От

Кузёмки изнемогаю. Предал меня, значит, мой же холоп. Погибель тебе, дукс Иван, от

вепря, от змея. Через Кузёмку дознались они обо всем.

Зла была его порода...

Князь Иван сунулся за черниленкой, за бумагой, но Исайя унес все с собой. И ничего не

осталось теперь князю Ивану, как твердить наизусть свои вирши, сновать по келье, хвататься

руками за решетку в окне. Потом ударил колокол к заутрене. Потом и к обедне. И целый день,

почти без перерыва, гудели, пели, разговаривали колокола. Чтобы не думать, чтобы не

скорбеть, чтобы умом не помрачиться, стал подбирать князь Иван слова к колокольному

звону: день... тень... длин... сон... Это были малые, «зазвонные» колокола. Взбуженные

звонарем, они всякий раз начинали переговариваться, как бы нехотя и вяло:

День...

Тень...

Длин...

Сон...

Но скоро разговор становился все живей, все дробней:

День, тень...

Длин сон...

Сон длин, день длин...

Так казалось князю Ивану, который, сгорбившись, сидел на лавке в промозглой келье и

ждал невесть чего. И хоть о длинном дне твердили колокола и нескончаемым казался он

князю Ивану, но настал вечер, потемнела окончина за решеткой, визг пошел из крысиных нор

в земляном полу. Наконец пришел Исайя, поставил на подоконник деревянную тарелку с

хлебом и рыбой и, посветив свечкой по углам, молвил:

– Не велено тебя выпускать из кельи до воскресенья. Поживи тут без церковного пения

под моим началом. Буду тебя истязать крепко в смирении и вере. Ибо несмирен ты и горд.

Самомнением обуян и гордыней. Старца, монашеским чином украшенного, нонче утром до

полусмерти убил. Царю непослушен, бешеный!.. – стал кричать Исайя, надвигаясь со

свечкой своей на князя Ивана. – Великому государю, патриархом помазанному!.. Тьфу тебе,

пес!

Старец и впрямь стал брызгать слюной князю Ивану на кафтан, на шапку, в лицо. Князь

Иван откинулся, потом с силой выбросил кулак Исайе в брюхо. Старец упал навзничь,

бросил потухшую свечку и пополз к двери, бормоча:

– Ужо тебе будет... В тюрьму в земляную... Завтра... Бешеный, тьфу тебе, тьфу!

И, выползши на крыльцо, побрел к игумену, к отцу Арсению в хоромы.

Но

сажать князя Ивана в земляную отец игумен не благословил. В земляной сидел уже

другой узник, привезенный в обитель из Ярославля всего тому с месяц, и от великого

государя Василия Ивановича было указано прямо: держать его неисходно в рогатке1 в

земляной тюрьме. Ни имени, ни прозвища присланного не значилось в указе. Именовался он

просто вралем и великого государя супостатом. «И когда решенный враль станет облыгаться

и кричать пустое во отступлении ума, то сторожа и монастырская братия и кто случится

затворяли б слух и отбегали от земляной тюрьмы изрядно, шагов на тридцать и больше, и ты

бы, отец игумен, говорил братье, что посажен в земляную великий грешник и враль, врет-

несет, а что-де солгано, то – враки».

И старцы выполняли наказ, отбегали от земляной тюрьмы, едва раздавался оттуда глас

вопиющий, но отбегали только шагов на десять или на двенадцать. И потому от упомянутого

«враля» стало ведомо монастырской братии, что уже к самой Коломне подступила великая

рать, что поднялись города заоцкие и города поволжские; у калужан – Болотников великий

воевода, в Рязани – Ляпунов, в Туле – Пашков, в Астрахани тоже – посады всем миром

против царя Василия поднялись. И сведут Шуйского, не сегодня сведут – завтра сведут; не

царевать шубнику в Москве, постричь надо шубника в монастыре.

Старец Исайя, некогда бывший Ивашко Бубен, шагов не считал, ибо счету твердо не

знал. Он, как и другие, отбегал немного от земляной тюрьмы, едва сидевший там враль

принимался вопиять, и, как прочей братии, стало известно и Исайе-старцу об ожидаемой и

близкой над великим государем победе от «воров».

Отец игумен стоял на молитве, когда в хоромы к нему пришел Исайя. Потом собрался

почивать и старца к себе не пустил. А на другой день прихворнул отец игумен. Так и

проходил Исайя два дня ни с чем. Лишь на третий день удалось Исайе благословиться у

игумена, желтого от болезни, обложенного подушками, укрытого шубой. Кланяясь игумену,

стал рассказывать старец Исайя, что новый заточник, Хворостинин-Старков, несмирен сидит,

а враль в земляной тюрьме свыше меры облыгается и что надо бы вралю урезать язык. А того

лучше – каким-нибудь образом скончать вралю жизнь; человек-де он седастый, пожил на

земле времени довольно. Но у отца игумена были, видимо, свои расчеты: он и этого не

благословил. Только наказал отбегать по-прежнему от земляной тюрьмы да еще стараться о