Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

шляпах, бок о бок с дамами, разряженными, должно быть, в шелк и бархат. Да, но о Гоще и

Самборе не обмолвился пан Феликс ни разу. Князь Иван сам вздумал завести с ним об этом

речь, но вовремя вспомнил отцовский наказ, много дней подряд повторенный затем: «Забудь,

сынок, забудь... Слова не молви о том... забудь...» Он уже больше не вставал с постели, князь

Андрей Иванович Хворостинин-Старко, и лежал, укрытый желтым одеялом, всклокоченный,

похудевший,

испитой. Что ни ночь дул и шептал над ним приводимый туркинею колдун; что

ни день пел и кадил у изголовья больного тот либо другой поп. Но было видно, что уже

недолго осталось жить старому князю.

Была весенняя ночь. Соловьи жарко отстукивали в едва прикрытое окошко. В горницу к

князю Ивану струил роскошное благоухание зацветший шиповник. И князь Иван словно

поплыл в этих струях. Он плывет во сне все дальше и дальше. «Куда? – думает он. – В Гощу

либо в Самбор?.. К царевичу Димитрию?.. Но царевич давно умер! Тринадцать лет тому

назад он играл в тычку со своими сверстниками и набросился на ножик сам».

«Ха!.. – грохочет пан Феликс над ухом князя Ивана. – Князь ваша милость знает, что это

такие же поповские басни. Царевич жив!»

«Жив, жив!..» – закричали из всех углов желтые шапки и стали трясти своими витыми

кудерками.

«Жив!.. – залязгал зубами выползший из кузницы на четвереньках мужик. И заскулил: –

Хле-эбца пиченова кусочик...»

Князь Иван хотел бросить ему краюшку хлеба, но никак не поднять было руки, которая

обвисла, точно кулек, полный мякины. И князь дернулся, чтобы хоть раскачать немного руку,

но тут что-то грохнуло, смешалось, завертелось. И вот примечает князь Иван, что лежит он у

себя в горнице на лавке и лавка та ездит под ним от стены к стене все тише и тише и наконец

и вовсе остановилась в углу, вдоль ковра, на месте своем. Князь Иван еле разомкнул веки и

услышал внизу вопль и стук.

XVII. «УВЫ НАМ!»

Рано, перед зарею, друг дружку перемогая, пропели петухи на курятном дворе, и

раскрашенная слюда в окошках хворостининского дома чуть побелела, зарумянилась,

загорелась разноцветным пламенем. Над чердаком умолк жестяной флюгер, повернувшийся

солнцу навстречу, а оно уже скользило над росными лугами, над не кошенной еще травой и

словно стрелами, добытыми из огненного колчана, прорывалось сквозь зеленый пух

кремлевских садов. Разыгравшись во всю свою силу, солнце метнуло полную горсть

самоцветов в спальню к Андрею Ивановичу, который лежал, как вчера, как тому назад

полгода, на постели своей под стеганым желтым одеялом. Княгиня Алена Васильевна все в

той же траурной своей

телогрее заснула, сидя на скамье, опершись обеими руками на

костыль. Возле двери на полу, захлебываясь, храпел козлобородый мужик, Арефа-колдун,

шептавший над Андреем Ивановичем всю ночь.

Красное солнечное пятно попало на подол княгининой телогреи и медленно поползло

вверх, светлея и расплываясь, захватывая все больше коричневого лоснящегося шелка. Вот

уже к верхним пуговкам плотно застегнутой одежины подобралось солнце и перекатилось

затем на княгинино желтое, вялое, до времени утратившее белизну и румянец лицо. Алена

Васильевна покачнулась на скамейке, провела рукою по лицу и, поднявшись с места, тихо

подошла к князю.

Старик лежал недвижимо. Мутные глаза его были открыты. Жалкая улыбка пряталась в

укромном серебре бороды. Алена Васильевна приникла к восковой щеке мужа, но черные

губы ее точно обожглись могильным холодом его ввалившихся щек. И княгиня отшатнулась,

выронила из рук своих костыль, заломила руки, закричала, завопила, грохнулась всем

грузным телом на растянутое по полу алое сукно. Арефа перестал храпеть и вскочил на ноги.

Он отплевался, почесался, взглянул на лежавшую без дыхания Алену Васильевну, подбежал

к князю и сунул руку к нему в подголовок. Из груды ключей и других звонких предметов

выудил колдун кожаную мошну, запихнул ее себе за пазуху и стал поспешно выбираться из

комнат, которыми владела теперь смерть. Когда князь Иван, проснувшийся от вопля и стука

внизу, распахнул окошко и выглянул на двор, то увидел козлобородого мужика, шагавшего к

так и не починенным до сих пор воротам.

А внизу разрастался шум, двери заскрипели там по всем покоям, по всему дому пошла

шаркотня. Князь Иван накинул на себя комнатную шубку и сбежал вниз, в спальню к отцу.

Здесь он увидел старую туркиню, которая сидела на лавке и мотала во все стороны головой.

А стряпейка Антонидка стояла на коленях подле растянувшейся на полу Алены Васильевны

и лила княгине на голову воду из оловянного ведра.

Князь Иван глянул отцу в лицо. В мутных глазах старика ничего не прочитал он, но

улыбка покойника была жалка и горька; казалось, вот зашевелит он губами и молвит... Что

молвит?.. Князь Иван пал на колени перед отцом и поцеловал его бескровную, холодную

руку. И когда снова заглянул ему в очи, то как будто разобрал, что хотел сказать старик сыну

своему в последний раз.

«Бедный ты!.. Несмышленый ты... – читал князь Иван в горькой улыбке отца. И даже в