Бешеный волк (сборник)
Шрифт:
– Я покажу тебе кое-что. Кстати, уже светает, – Облинский взглянул сквозь занавеску в окно, – Можем пойти сейчас. Это не далеко. И не глубоко…
Мороз ослабел, и Ананьев, и Облинский шли по снегу, не застегнув полушубков, держа рукавицы в руках.
Но когда, случайно уронив рукавицу, Юрий Михайлович нагнулся за ней, а потом поднял глаза, он встретил взгляд зверя.
Не лукаво преданный, собачий, а спокойный, и оттого, особенно дикий, взгляд волка.
Волк изучал человека без эмоций, не как слуга, а как судья.
Ананьев замер, глядя волку в глаза. Забыв, что взгляд в глаза в дикой природе – это вызов к бою.
Замер и волк.
Это продолжалось всего мгновение, но его хватило для того, чтобы оба оценили друг друга.
Когда Юрий выпрямился, он спросил
– Не боишься выходить без ружья?
– Мы привыкли друг к другу. Хотя в нас есть и принципиальное отличие: он вырос на свободе и не знает, как жить в неволе. Мы выросли в неволе, и не знаем, что делать со свободой…– Подожди, Юра, я покажу тебе то, что по-настоящему страшно.
Тундра и на первый взгляд не ровная, а на второй или третий, так просто море во время шторма. Только волны не перекатываются, стоят намертво, словно столбняком пораженные.
Холм, впадина, впадина, холм – это дает возможность одним хищникам подстерегать своих жертв, а другим хищникам прятать свои следы от людей.
Илья Облинский остановился между двумя пригорками, на краю недавно вырытой, но уже занесенной снегом ямы.
Такие ямы промысловики роют под летний зимник для хранения рыбы. До вечной мерзлоты. Штыка на три, не больше.
– Знаешь, что там? – тихо спросил Облинский.
– Знаю, – так же тихо ответил Ананьев.
Он знал, потому, что уже не раз сталкивался с этим в почти бескрайней тундре.
Юрий Михайлович только не знал, остатки какой одежды на нетлеющих в земле за Полярным кругом костях людей, похороненных без гробов – лагерных бушлатов или военных гимнастерок без погон.
– Пуговицы, – проговорил Илья, – Между прочим, со звездочками…Это ерунда, что кто-то чего-то не понимает.
Верность присяге или исполнение приказа – это только оправдание на суде.
Человеческом или Божьем.
Но самое лучшее оправдание для убийств это убеждение, потому, что убеждения – это самый удобный повод для того, чтобы убивать невинных людей…Когда они возвращались в избушку, взгляд волка почему-то не показался Юрию Михайловичу таким уж диким.
– Вакула, когда вернемся в Воркуту, напомни. Нужно крест заказать на пилораме.
– Крест это можно, – ответил Вакула Ананьеву, – Такой же, как заказывали на Кось-ю, Аячь-яге и Подымей-висе?
– Везде – одинаково…– Знаешь, Илья, сейчас ведь очень многие называют себя сталинистами, – проговорил Ананьев закуривая.
– Юра, меня не удивляет, что после стольких лет сталинизма, того или иного, так много людей стали сталинистами – ничего другого ведь и не видели.
Меня удивляет то, как много людей не стыдятся в этом признаваться…В полдень Вакула и Ананьев собирались уезжать.
– Илья, ты не боишься умереть в одиночестве? – неожиданно спросил Вакула.
– Нет. В одиночестве умирает каждый, – Облинский не знал, как прав и не прав он окажется одновременно…– Илья, сейчас времена не спокойные стали. Может тебе «Макарова» подвести? – спросил Ананьев прощаясь.
– А откуда у тебя «Макаров»?
– Откуда теперь все «Макаровы», – вздохнул Юрий, – С овощного рынка…Уже сидя в вездеходе, Юрий Михайлович сказал Вакуле:
– Он в тундре давно торчит, и много не знает. Про инфляцию, между прочим, тоже.
– Ага, – ответил Вакула.
– Ты у него шкуры почем взял?
– Как всегда, по сто.
– Давай заплатим по двести пятьдесят.
– Вот это умно, – Вакула потянулся за мешком с деньгами.
– А ты, Вакула, вообще умный человек, – проговорил Ананьев, не глядя на сотоварища, – Только не всегда догадываешься об этом.
– Умный, – пробурчал Вакула, расшнуровывая мешок, – Умный тот, кому объяснять легко…18
Всеобщее и несколько умопротиворечащее предположение о том, что мы, якобы, любим и умеем работать, реализуется в самой очаровательной, бессмысленной и даже мерзковатой форме на государственной службе.
Возможно, потому, что именно там мы можем продемонстрировать то, что работать, мы не только не любим – в этом нет ничего удивительного,
Энтузиазм – технология эпохи крестовых походов…
При этом, государственная служба отличается от всех остальных видов деятельности тем, что только на ней, лень и неумение работать не приносит вреда самим работникам.
Хотя, объективности ради, нельзя не признать, что качественный труд на государственной должности не приносит работнику никакой материальной выгоды. Выгоду приносит несоздание проблем начальству.
Как в прошлом, так и в настоящем.
Настоящем.
Между реальным прошлым и виртуальным будущим существует едва уловимая грань – настоящее. Это постоянно утекающее в прошлое и никогда не догоняющее будущее настоящее – только оно и есть настоящее.
Настоящее, это и есть жизнь…Необременный государственной службой Эдуард Михайлович Плавский позвонил не обременявшему себя этой службой Андрею Каверину в семь часов утра:
– Вы спите, Андрей. Простите, сейчас семь часов утра.
– Не сплю, Эдуард Михайлович. Тем более, что это не имеет значения.
– В семь часов утра, Андрей, только это имеет значение…– Чем вы занимаетесь последнее время?
Все последнее время Каверин думал о жене генерала Фронтова. Но рассказывать Эдуарду Михайловичу Андрею не хотелось, поэтому, он выбрал самую мягкую форму лицемерия:
– Лежу и обижаюсь на судьбу.
Я ведь если обижусь на судьбу, то могу целый день проваляться на диване.
– И когда вы делали это в последний раз?
– Лет шесть назад.
– Что же так давно?
– Да все времени нет, на судьбу обижаться…– Андрей, а вы случайно не лентяй?
– Я такой лентяй, что даже лениться ленюсь – вот и работаю все время.
– А у меня бессонница. Вот я сижу и думаю о вас. И вот, что мне пришло в голову.
– Я вас очень внимательно слушаю, Эдуард Михайлович, – Андрей доверял Плавскому потому, что тот никогда не убеждал Каверина в том, что ему нужно доверять. Плавский как будто просто советовался с Кавериным, предлагая тому самому продолжить мысль и сделать выводы.
То есть – сделать выбор.– Андрей, вы знаете, что является главной бедой любой зачинающейся творческой системы?
– Что?
– Самоуверенность. Нет, не в навыках, здесь вы достаточно самокритичны.
А в потенциале идей.
Любая новая система уверена в своей самообразующей сложности. То есть, в том, что ее структура достаточно сложна, чтобы быть адекватной миру.
И, следовательно, в своей способности поставлять в этот мир идеи из самой себя.
И здесь система подменяет генерацию трансформаций самогенерацией.
А это приводит к вырождению творчества. Это превращает творчество в творчествование.
– Но ведь с этим можно как-то бороться? Вернее, что-то этому противопоставить?
– Да. И самый простой способ – перемена обстановки.
Съездите куда-нибудь на пару месяцев. Например, на Полярный Урал. Сейчас это возможно и не очень дорого.
И дело не в том, что бы вы написали несколько картин об Уральских горах, хотя и это может быть интересно.
Главное в том, что бы вы смогли написать картины о том, что вы там поняли.
– В этом что-то есть, Я подумаю об этом, Эдуард Михайлович.
– В крайнем случае, я могу одолжить вам денег.В этот момент Андрей Каверин еще не знал, что пройдет совсем не много времени, и он поедет на Полярный Урал. Но его поездка будет связана не с творчеством, а с трагедией. И на эту поездку ему предложит деньги не только художник Плавский, но и генерал Фронтов.
И эта поездка будет иметь прямое отношение к истории о бешеном волке.
Истории, в которой Каверину придется поставить последнюю точку…– Кстати, Андрей, зайдите в салон на Киевской. Там вам какой-то гонорар причитается. И еще, зайдите на работу в отдел культуры. О том, что он является инструктором отдела культуры, Каверин вспоминал довольно редко. Почти так же редко, как о своем инструкторе вспоминали остальные сотрудники этого отдела.