Бешеный волк (сборник)

Удальцов Николай

И каждый знает, каким делом он занят.

И зачем.

Но в местах скопления поездов, есть одна особенность – тот, кто ведет поезд, не знает, зачем едут люди…

…Поезд «Москва-Воркута» отходил от перрона Ярославского вокзала вечером. Не так поздно, чтобы, расположившись на месте, сразу лечь спать, и не слишком рано, чтобы успеть надраться водки до полного отупения.

Если бы поезд отходил часа на два раньше, Алик-франт напился бы так, что водка оказалась сильнее самоконтроля. И тогда, он наверняка рассказал бы своему соседу по купе, молодому лейтенанту, возвращавшемуся из отпуска, всю правду.

А так – все вышло нормально.

Романтика и романтика длинного рубля выглядели достаточной движущей силой

для сына генерала, студента, отчисленного из института «по политике» – время было такое, что «по политике» было уже не опасно, но еще почетно.

Если «политическим» перед незнакомыми быть почетно, значит, тирания свалилась сама собой. Народ тиранию еще помнит, но пока не знает, что означает с ней бороться. И просто гордится собой, потому, что пока не наступило время горькой учебы жизни на свободе.

Эта учеба всегда горькая, потому, что разочаровываться в себе всегда трудно; легко разочаровываться во власти.

Тем более, что власть далеко, и разочарование проходит без обратной связи…

Обычно дорожные знакомства завязываются быстро, и, если не возникает взаимного недовольства, крепнут на весь путь.

И завершаются без последствий и, почти, без воспоминаний. Через два часа после знакомства попутчики делятся сокровенным, а через неделю после расставания не могут вспомнить имени друг друга.

В поездах случаются романы, кражи и даже озарения, но дружбы не зарождается почти никогда. И если люди обмениваются адресами на последней остановке, значит, они просто надеются использовать знакомство в своих интересах…

Так уж устроен человек, что, завершая каждый этап своей жизни, он твердо уверен в том, что завершил свое созревание. И, только находясь в середине следующего этапа, оглядываясь, он понимает, каким незрелым вступал в очередную пору жизни.

Так устроена человеческая самоуверенность – с одной стороны, это ведет к ошибкам, с другой, создает условия, позволяющие эти ошибки делать.

То есть, делать хотя бы что-то

В конце концов – шанс делать ошибки, это возможность не останавливаться на месте.

Тот, кто уверен, что не делал в жизни ошибок, либо на столько глуп, что не замечает их, либо на столько умен, что уже и не человек вовсе, а что-то вроде покойника.

Возвращавшийся из отпуска лейтенант Игорь Дмитриев вообще редко встречался со сволочами, и потому, доверял всем подряд.

Потом, в опустевшей избушке Ильи Облинского, он так и скажет всем причастным к истории с бешеным волком, собравшимся вместе:

– Я привык доверять людям, – и тогда Юрий Михайлович Ананьев, старый циник и утилитарист ответит Игорю:

– Где же ты обзавелся этой дурной привычкой?..

А пока Игорь слушал рассказы Алика, даже не задумываясь над тем, правдивы они, или нет. Между прочим, такое отношение к рассказам других, позволяет людям не задумываться над тем, правду ли говорят они сами…

Плебейство, это уверенность в том, что всем интересен.

Довольно навязчиво рассказывая столичные сплетни заполярному лейтенанту, Алик-франт постепенно начинал и сам верить в то, что едет на север именно по тем причинам, о которых рассказывает. Лишь однажды ночью, уже на перегоне Инта-Воркута, он проснулся на своей верхней полке и вновь ощутил щенячий страх. Страх мелкого человека, пойманного на не просто страшном, но еще и постыдном преступлении.

Человека, не имеющего права на человеческое снисхождение.

Тот страх, что проник в него, когда он понял, что смотрящий ему в глаза отец, может убить его.

Потом, Алик ощутит этот страх вновь. Когда будет гнать «Буран» с санями, наполненными песцовыми шкурами, и нервно ощупывать карман, заполненный деньгами…

А на утро, в то время, когда скорый поезд будет подходить к голубовато-серому зданию вокзала с надписью «Воркута» на крыше, спокойствие вновь вернется к нему. И он попросит Игоря:

– Познакомь

меня с кем-нибудь из настоящих тундровиков.

– Есть у меня один товарищ в тундре, – лейтенант Дмитриев вспомнил об Илье Облинском, с которым он познакомился несколько месяцев назад, когда Игорь охотился на Нямда-ю, – Кстати, он тоже москвич…

…Москвич в заполярье это редкость.

Москва для тех, кто давно и на долго связал свою судьбу с севером, всегда будет и заманчивой, и нелюбимой за одно и тоже – символизм иной жизни. Так выходит, что Воронеж или Саратов, это что-то расплывчатое, размытое по одной шестой части суши, что и на карте не каждый заполярный житель сразу найдет. И предметом зависти они быть не могут, потому, что в заполярье почти нет династий – у каждого за спиной был свой воронеж или саратов.

Да еще, москвичу переехать в тундру легко, воркутинцу или интинцу в Москву – почти не возможно. Саратовы и воронежи для воркутинца доступны.

А Москва – это транзитная остановка между провинцией и мечтой.

Или таможня.

А еще вернее, приемник-распределитель.

И потому, никто не скажет: «Вот, вы, саратовцы…» – но каждый скажет: «Вот, вы, москвичи…» – словно все в Москве одинаковые, и все – плохие…

Но перемены постепенно проникали за верхний пунктир на карте.

– Поразительно, – сказал Игорь Алику, – Ты из Москвы едешь в заполярье, а от нас даже бомжи тянутся в Москву.

– А зачем бомжи едут в Москву? – удивился Алик.

– За тем же, зачем и олигархи – за лучшей жизнью…

23

Волк не умел нести ответственности за людские оценки.

Он даже не знал, что люди назовут его бешеным …

…Волк очнулся когда рассвело. Очнулся от боли в голове.

Все произошедшее с ним накануне виделось ему смутно, сквозь звон в ушах и непривычное ощущение, выворачивавшее его внутренности через пасть.

Постепенно он вспоминал.

Вспоминал человека.

Нет, не того, что был его другом, а второго, появившегося в избушке не давно.

Не дружившего с волком, и боявшегося его.

Хищник всегда чувствует страх того, кто рядом. Но страх второго человека не был страхом зайца, видящего оскаленную пасть. Его страх таил угрозу; весь вековой инстинкт волка говорил ему о том, что к этому, новому человеку нельзя поворачиваться спиной.

А его друг делал это не раз; и волк был бессилен – он не мог предупредить своего друга.

Волк не мог формулировать мысли, природа научила его формулировать только дела.

Только дела он мог предвидеть.

И только их понять.

Волка не удивил, а лишь насторожил ночной выстрел в избушке. Но еще больше его насторожило то, что из избушки вышел только один, новый человек. И этот человек держал в руках ружье. Ружье его друга.

Реакция волка была мгновенной, и когда стволы, упершись в его, волчий, взгляд, выпустили море огня, он успел пригнуть голову.

Того, что зверь получил контузию от, скользнувшего по черепу куска обкатанного в жакан свинца, волк не знал, как не знал того, куда ушло его сознание. Но по тишине, окружавшей его в тот момент, когда сознание начало возвращаться, по недвижимости приоткрытой двери, он понял все…

Его друг лежал на своем лежбище, неподвижный, покрытый своим пологом из непахнущей зверями шкуры, насквозь пропитанной сладкой, но уже совсем застылой, холодной кровью.

Еще надеясь на что-то, волк потянул зубами за человеческий полог, но полог уже примерз к человеку, а человек, к своему лежбищу.

Это была смерть, но не та смерть, с которой волк встречался не раз, смерть его пищи или смерть другого хищника-конкурента, что боролся за место в мире, где эта пища есть. Это была тем более не понятная смерть, что человека убил представитель человеческого племени.

Племени, которое, как думал волк, внутри себя не убивает.