Бешеный волк (сборник)

Удальцов Николай

Вообще-то мне больше нравятся святые, чем грешники, хотя бы потому, что грешников больше.

Не то, чтобы я был против большинства, просто, оказываясь на стороне большинства, я об этом никогда ни кому не рассказываю.

Не велика честь.

Для обеих сторон: и для большинства, и для меня…

– …А ведь я могла бы переночевать на работе? – Нина толи размышляла, толи взвешивала варианты. Но я все-таки удержался от слов:

– Лучше бы ты так и поступила, – и это, по-моему, меня очень хорошо характеризует, ведь я так и не понял: зачем она приехала?

Если демонстрировать свою принципиальность, то это было пустой тратой времени.

Я понимаю – мы встречались всего второй раз – и совсем не считаю, что женщина тут же должна бросаться в мою койку.

Но, в таком случае – встречу можно было бы устроить в другое время, как-нибудь утром.

Нормальная женщина или не приходит к мужчине на ночь глядя, или приходя – знает зачем она это делает.

Мы оба уже достаточно взрослые люди, которые должны отдавать отчет в своих поступках. И, если женщина, приходя к мужчине в ночь, не понимает, что она делает – вряд ли, она вообще что-нибудь понимает в жизни.

Видимо поняв, что последние слова не произвели на меня никакого впечатления – кстати, это было не верно. Одно впечатление

все происходящее на меня произвело – мне совершенно не захотелось слушать ее стихи – Нина произнесла очередную фразу: – У меня есть свои принципы!

Человеку, который ничего не понимает, ничего не остается, кроме принцыпов – детей чужого разума.

Принцыпы – вообще, довольно скучная вещь, а в постели – они уже и принцыпами быть перестают.

Женщина, разумеется, настоящая – ложится в постель, чтобы получить удовольствие, а не для того, чтобы демонстрировать принципы…

А я опять промолчал.

Хотя ответ у меня был:

– Какой же дурой должна быть женщина, если она предпочитает принципы обычной человеческой нежности…

…– Дурак, – сказала Нина уходя. При этом она так сложно сжала губы, что я едва расслышал слово. Впрочем, это не играло никакой роли – спорить с ней я все равно бы не стал. Это было бессмысленно.

Я оказался достаточно умным, для того, чтобы понять, что я глуп. А она – на столько глупой, чтобы думать, что она умная.

И, никто не знает, что лучше.

Может потому, что в наше время быть умным – занятие довольно глупое…

Обыкновенный плохой папа

Когда я рассказываю про то, о чем я думаю, бабушка говорит, что это сумбур – я правда не знаю, что это такое – папа очень внимательно смотрит на меня, а мама тоже смотрит внимательно.

Только не на меня, а на папу…

Мой папа очень плохой, а мама хорошая. Так мне бабушка говорит, когда про папу разговаривает.

Почему мама хорошая, я знаю. А вот почему папа плохой, я знаю не очень, и когда бабушку спрашиваю про это, она мне отвечает:

– Вот вырастешь, тогда поймешь, – хотя я уже вырос.

Или почти.

Мне годиков столько, что на целую ладошку пальчиков хватит. Только один пальчик нужно загнуть.

Обо всем этом я, конечно, думал в садике – не дома же думать. Дома есть дела поинтереснее.

И думал я, когда нас по кроваткам порассажали после обеда.

Потому, что у нас карантин.

У нас маленький Вася – вообще-то он не самый маленький – Жора еще мельче, но маленьким все почему-то называют все-таки Васю, а не Жору – который нас с Борькой научил зубную пасту есть – гриппом заболел.

У нас всегда так, как кто-нибудь заболеет гриппом или свинкой, так сразу – карантин.

Карантин, это когда можно взять по одной игрушке и в кроватку.

После этого меняться игрушками уже нельзя.

Вот и в этот раз, взял я мячик, а мой друг Борька – кубики. Но только Поля Николаевна уложили нас по кроваткам, как мне сразу захотелось поиграть в кубики или даже в машину, но только не в мячик.

А Борьке в мячик захотелось поиграть.

Вот мы Полю Николаевну и спросили – можно нам поменяться? А Поля Николаевна сказала, что нельзя. И что мы должны лежать тихо.

Ну, я тихо полежал, а потом слышу – Борька говорит:

– Знаешь, Димка, если не дают игрушками меняться, давай поорем.

Я спросил:

– Вдвоем? – а Борька сказал:

– Я Верку за косу дерну, Юра, который всегда плачет, проснется и тоже заорет. А как начнем, так остальные поддержат, потому, что когда заставляют просто так лежать, поорать каждый согласится.

– А в угол – как? – спрашиваю я у Борьки.

– Так, ведь – карантин.

– Тогда давай, – говорю, и как брошу мячиком в Сережу. Тут и Верка орать начала, и Юра, и мы с Борькой, и все остальные. А потом пришел мой папа.

Он иногда приходит, чтобы меня домой отвести.

Папа вошел к нам в группу, посмотрел, что все делают и говорит:

– Все орут. Чувствуется, что настоящий коллектив. А по какому поводу орем?

Мы орать перестали, и Борька сказал:

– Нам, по поводу, не дают меняться игрушками.

– Понятно, – говорит мой папа.

И мне стало понятно.

Когда я сказал папе, что мне стало понятно, папа ответил:

– Вообще-то верно, только мне не известно, откуда ты это знаешь.

А понятно мне стало вот, что: «Настоящий коллектив – это когда все орут из-за того, что им не дают меняться игрушками…»

Каждый день, после полдника с пирожком и половинкой яблока, мы обычно читаем сказку. Раньше читали еще и рассказы о Ленине, только после комиссии мы о Ленине читать перестали, потому, что комиссия, хоть и похвалила нас, только ей не понравилось, как мы читали.

Хотя комиссию все воспитатели иногда боятся, комиссия – это обычные дядя и тети, только они разговаривают так, словно в телевизоре им не хватило места.

Правда – это не очень – правда.

Читаем всегда не мы, а Поля Николаевна или Таша Борисовна.

А мы только слушаем.

А потом повторяем воспитателям.

В тот раз о Ленине читала Поля Николаевна. А когда говорили мы, то слушала и она, и комиссия. И потом толстый дядя сказал тонкому дяде, что лучше бы мы другие сказки слушали.

Было так. Мы сидели. Не вертелись, потому, что нас предупредили, что дяди и тети это не дяди и тети, а комиссия.

Поля Николаевна нам читала:

«…Ленин боролся за народное счастье.

А когда Владимир Ильич был совсем маленьким, он, собираясь на прогулку, часто путал правые и левые рукавички и валенки. И тогда его старший брат Саша помогал маленькому Володе одеться.

А если было совсем холодно, то Саша надевал на Володю еще и папины и мамины теплые вещи. Потому, что Саша заботился о своем младшем братике.

А потом царь повесил Володиного старшего брата Сашу…»

Тут Поля Николаевна увидела, что мы начинаем вертеться, и строго сказала:

– Ну-ка не вертитесь. Кто расскажет нам, что он понял из прочитанного?

Мы, конечно, все поняли из прочитанного и подняли ручки, но спросили Верку, потому, что она первой руку подняла.

Она всегда первой руку тянет, даже когда ее не спрашивают.

– Говори, Верочка, – сказала Поля Николаевна.

И Верка стала говорить, да так складно, будто дома наизусть выучила:

– Владимир Ильич Ленин боролся за народное счастье, только он с детства не мог отличить правый валенок от левого…

Хотя Верка все очень правильно пересказывала, Поля Николаевна зачем-то заудивлялась, потом заволновалась и растерялась зачем-то, и спрашивает Верку:

– Это почему?

Но тут Борька встал и сказал.

Борька, он вообще очень умный. Я тоже умный, только встать не успеваю:

– Потому, что, что левый, что правый, если они валенки, то они одинаковые. Я это давно понял, а Ленин – нет.

И сел. А Поля Николаевна встала:

– Давайте-ка лучше поговорим о другом. Почему, по-вашему, царь не любил Володиного старшего брата Сашу?

– Потому, что Саша хотел забрать у пап и мам теплые вещи и отдать их своим братишкам…

Вообще-то Поля Николаевна в тот раз обиделась на нас за что-то, потом задумалась так сильно, что нам не влетело.

И даже орать не пришлось.

…Если честно, то дней у меня много, и я про каждый рассказать могу. Например, про тот, когда бабушка сказала маме: «Не давай ребенку ничего бьющегося», – а мне мама дала нести огурцы из магазина, и я их не разбил.

Хотя мог бы.

Я один потом на кухне пробовал разбить – ничего, получилось.

Только это не очень важно, потому, что я рассказываю не про маму, которая очень хорошая, и не про огурцы, которые тоже ничего, а про папу, и только про те дни, когда папа за мной в садик приходит.

А приходит он, когда день уже и так заканчивается. Уже после сна и игрушек, когда все уже послучалось.

И всегда с воспитателями, с Полей Николаевной и Ташей Борисовной разговаривает. Все родители с ними разговаривают, потому, что воспитатели – это власть.

Я сам слышал, как одна тетя из комиссии, так и сказала Поле Николаевне: «Вы власть, так употребите ее…»

Хотя я знаю – баба Катя однажды говорила – что Таша Борисовна главнее, она уже институт окончила, а Поля Николаевна еще только стаж себе зарабатывает, педагогический, чтобы в институт поступить.

Опыта набирается.

Наверное, потому, что она такая неопытная, Поля Николаевна всякой комиссии иногда говорит так, словно спорить хочет.

Вот и той тете из комиссии, когда тетя сказала: «Вы не понимаете: дети – наше будущее!» – Поля Николаевна тихо ответила:

– Дети – это наше настоящее. А будущее, это то, какими глазами они будут смотреть на нас, когда вырастут…

Я вечером у бабушки спросил о том, что такое власть, а бабушка мне сказала, что власть это нефть.

Я потом это и по телевизору услышал. Правда, что такое нефть, я не знаю, только ее ищут.

Вот я и решил, пусть меня ищут тоже.

И Борька так решил. Мы с ним всегда на двоих решаем.

А потом оба в углу стоим.

Спрятались мы с Борькой в старый ящик из-под пианино.

Пианино совсем не старое, это ящик старый.

Сидели мы там тихо, чтобы никто не догадался, что мы там лежим – пусть думают, что мы потерялись.

А сидеть-то тихо, знаете как трудно.

Я вот в хоре петь не люблю, но тут, я бы лучше хором спел, чем в ящике лежать. В ящике лежать, это хуже, чем по столу дежурить и посуду собирать.

Если бы Борька вылез, я бы тоже вылез бы, только Борька не вылезал. Он мне сам потом сказал – ждал, чтобы я вылез первым, а он за мной.

А нас не то, чтобы не искали, но как-то шума не было.

Только один раз крышку кто-то приподнял – я глаза зажмурил, и не знаю – Поля Николаевна или Таша Борисовна.

А потом, нам в одно место захотелось, и мы вылезли.

За обедом Поля Николаевна сказала, что ей понравилось, как мы с Борькой до обеда себя вели – очень тихо.

Я вечером об этом вспомнил и папу спросил, и о чем подумал – спросил:

– Папа, власть часто хвалит?

– Иногда бывает, – ответил мне папа.

– А власть хвалит только тогда, когда надеется, что мы будем тихо лежать в ящике?..

Вообще-то я не только про власть думаю. Иногда и про президента. Папа ведь приходит под вечер, когда мы иногда уже чему-то поучимся.

А когда мы учимся, нам даже домой задают. Вот и вчера задавали.

Выучить стишок про нашего президента.

Я, конечно, выучил. А что трудно, что ли, если Поле Николаевне и Таше Борисовне это нравится.

Хотя, что им нравится – подумаешь – не скажешь.

Урок получился не только про президента, но и про Алешу.

Алеша у нас все время руки в карманах держит.

Я вот, всегда руками махаю, и Борька махает, а у Авроры вообще карманов нет потому, что девчонки штанов не носят. Или носят когда взрослые.

А Алеша руки в карманах держит. Вот ему родители карманы и зашивают ниточками. Алеша ниточки повыдергивает, и опять ручки в карманы.

Поля Николаевна вызвала его стихи читать про президента, а он ниточки повыдергивал.

Она Алешу спрашивает:

– Почему ты карманы расшил?

Алеша молчит.

– Ладно, – говорит Поля Николаевна, – Не молчи… Развяжи язык, и прочти нам стихотворение.

Алеша и прочитал.

Я бы лучше мог, но вызвали Алешу. А Поля Николаевна стала его хвалить:

– Вот Алеша прочитал нам стихотворение про демократа новой волны. Он и сам, когда вырастит, станет таким же демократом…

Я потом долго думал, но не надумал. Борька, он очень умный – думал, не надумал. Аврора, она очень красивая, не надумала.

А думали мы вот о чем:

– Почему демократы новой волны хороши, когда у них язык развязан, а карманы, все-таки, зашиты?..

Про то, что мама с бабушкой о демократии спорили все утро, я бы не вспомнил – они каждое утро про демократию спорят

Я об этом никогда не вспоминаю, потому что, сколько я у бабушки и мамы про демократию спрашивал – они мне ничего объяснить не смогли.

Бабушка даже сказала маме один раз:

– Не забивай ребенку голову, – а мне мама никогда голову не забивает. Это я сам, когда с полки с книжками упал, то есть упал я один, а книжки остались – вот это забил голову. Мне даже пластырь прилепили.

Значит не только я, но и они сами ничего про демократию ничего не знают.

Я бы тоже не знал.

Если бы не собрание.

И, еще Миша.

А было так. После сна нас всех в туалет водят.

Кому руки помыть, кому еще что, а мы с Борькой стали спорить, можно ли чайник воды за один раз выпить или нет. Мы бы попробовали, но Миша обкакался.

У нас всегда, после сна кто-нибудь обкакается.

Пришли и Поля Николаевна, и баба Катя, разве в таком случае можно чайник пить?

А Таша Борисовна нам сказала, что перед полдником будет собрание – урок демократии. За каждым столом будем выбирлать старшего.

Я, конечно, предложил Борьку, Борька – меня. Верка – мы тогда еще с Авророй не познакомились, и с нами за столом Верка сидела – хотела предложить себя, но Борька ей щелбана дал. А четвертого, нашего, Миши не было – ему в туалете попку мыли.

Я и спросил у Таши Борисовны: «Голосовать все должны? Или только те, кто есть?»

Таша Борисовна всем громко сказала:

– Голосовать должны все, – а потом подумала и добавила:

– Те, кто присутствует.

Тогда я понял: «Демократия – это то, что для всех; кроме тех, кто обкакался…»