Бесовский Вестник
Шрифт:
Стоило скрипнуть калиткой, в который раз за ночь разбрехалась соседская собака. В конце улицы разбуженные псы лениво подгавкивали. Мы с Парфеном приблизились к воротам Агафона и услышали за забором злой оклик:
– А ну цыц, холера! Ни сна, ни покоя от тебя!..
– Здорово, Агафоныч! – крикнул я.
Как известно, собака – отражение хозяина. Если собака соседа вас терпеть не может, вывод, что говорится, напрашивается. В случае с Агафоном правило сбоя не дает, он нас с Парфеном всегда недолюбливал. И тут уж два варианта: либо дело в нас, либо – в нем, третьего
Из-за низенького забора высунулся кряжистый мужик в ночной рубашке. Он смерил нас хмурым взглядом.
– Здоровей видали, – бросил неохотно. – Это вы здесь, что ли, по ночам шастаете, людям спать не даете?
– Как тебе сказать, – ответил я загадочно, – где мы, где не мы… Агафоныч, по-соседски, дай кувалду до завтра, во как нужна!
Сосед долго глядел на нас с подозрением. Парфен под его взглядом начал мелко возиться, словно червяк заполз ему под блузу, поскреб бок, поправил воротник.
– Зачем вам кувалда посреди ночи?
– Будем восстанавливать естественный ход вещей, – сообщил я деликатно.
– Мертвым место там, где им место, – добавил Парфен. Агафон снова остановил на нем тяжелый взгляд. Мой товарищ опустил голову, чуть отступил в темноту за моей спиной. Немного выждав, скажем ли еще что, Агафон раздраженно махнул на нас, пошагал к крыльцу. Долгую минуту он не показывался в темном проеме, я уж думал, придется будить кого-то еще, но тут он вернулся с огромной кувалдой. Такой не то что кол, бревно можно вогнать в любого покойника, боек размером с голову гимназиста-первоклассника.
– Вот это инструмент! – восхитился я. – То, что надо!
Агафон швырнул кувалду через забор.
– Завтра с утра жду обратно.
– Доставим в целости и сохранности, – пообещал я.
– Ты нас знаешь, – поставил точку Парфен.
Агафон поморщился. Уходя, бросил в сердцах:
– Глаза б мои вас не видели!..
А мы люди не гордые, ваш инструмент – наша исполнительность. Пошагали с Парфеном по дороге в ночь.
Хороша ночь в деревне! Воздух – что вода колодезная пахарю, невозможно насытиться. Невесомый, при том что густо унавоженный, тянешь его, тянешь – уж больше некуда, ребра трещат, а все мало! Кто в детстве не пробовал вдохнуть столько, чтоб насытиться? И как, получалось? То-то! Быстрей сознание потеряешь.
Особо люблю ясные ночи, почти как сейчас – как раз луна выглянула. Да еще если чуть подморозит… Это самое милое дело, когда подморозит! Попробуй в такую ночь дышать полной грудью – голова мигом пьянеет, как с доброй чарки. Поди потом разбери: то ли от опьянения в ушах у тебя звон, то ли сам воздух начинает звенеть хрустальной чистотой. Вот если воздух и может звенеть, то это пожалуйста, это к нам в деревню! Тут вам не город. В городе разве люди дышат? Раз дохнешь глубже – будь добр отхаркать пыль!
У меня сын в город уехал, женился там, меня звал. А то я не знаю, как их по молодости утягивает, знавали и мы ту жажду. Перебесится, вспомнит про родную природу, и прибьет его обратно, как бревно волной к берегу. Так что увольте-с, вы уж там как-нибудь сами, дорогая редакция, а Налим Нилычу
Нас с Парфеном часто можно встретить на дороге в вечернее время суток. Ежели еще горячительного в меру употребишь – тут сам Бог велел сапоги на ноги – и в добрый путь, мир посмотреть, себя показать. К Матрене, опять же, заглянуть в соседнюю деревню, в Шапошное. Соседи, видя наши фигуры на фоне темнеющего неба, посмеиваются, мол, опять Нилыч ослика выгуливает. Рискну предположить.
Есть у Парфена такая особенность: как бы медленно мы ни шли, он все время оказывается позади, за плечом. То ли в силу коротких ног, то ли в пути его одолевает рассеянная сонливость, что ни делай, он неизменно начинал отставать. Когда отстанет изрядно, вдруг вскинет голову, словно опомнившись, засучит ногами, нагоняя. Несколько шагов еще чувствуешь плечом его дыхание, а потом все сначала. Прибавьте сюда гнутую колесом спину, которая распрямляется, только когда дело близится к середине бутылки. Тогда он весь преображается, расцветает, начинает щегольски подкручивать тоненькие кончики усов. Но в обычное время даже в теплую погоду вечно ежится, без нужды подтягивает воротник и оставляет руки висеть там, будто нарочно, чтобы они тянули голову к земле.
Черт его знает, может со стороны и правда похоже, что навьюченного осла то и дело подтягивают за уздечку. Но мы с Парфеном не обижаемся, мы натуры не мелочные, не злобивые.
Ближе к середине деревни я обнаружил, что от недавних унылых настроений не осталось следа. Теперь-то я точно знаю, что за беду напророчила бессонница, теперь поглядим, кто кого.
Сзади раздался запыхавшийся голос Парфена:
– Где искать будем, Нилыч? В голову к мертвяку не залезешь, чего он там себе думает, куда решит пойти? Может статься, всю ночь зря проходим, а его уж след простыл!
Сегодня Парфен отставал пуще обычного. Тяжеленная кувалда то и дело соскальзывала с щуплого покатого плеча. Как ни силился он прижимать ее подбородком и обеими руками, время от времени до меня доносился глухой удар об землю. В такие моменты бедный Парфен выгибался ужом, подставляя плечо под рукоять, и обеими руками, как рычагом, взваливал кувалду на место. Щадя его самолюбие, помощи я не предлагал, но все ж старался идти помедленней.
– Где, говоришь, ты его встретил? – спросил я раздумчиво.
– У Прокофьи. Но это ведь как, знаешь, как молния, которая дважды в одно дерево ни в жисть не попадет!
– Молния может и не попадет, – сказал я, замедляя шаг, – а мертвяк – с пребольшим себе удовольствием.
Я остановился и поднял руку, давая знак Парфену. Тот ткнулся макушкой в мою лопатку, следом послышался тяжелый стук об землю.
– Как заказывали, – кивнул я удовлетворенно.
Парфен проследил взглядом за моим указующим пальцем. На крыльце у Прокофьи явно хозяйничала какая-то тень. Она то подходила к окну и подолгу стояла, прижимаясь лицом к стеклу, то возвращалась к двери, и тогда в ночной тиши слышалось негромкое поскребывание, постукиванье дерева о дерево. Молодец Прокофья, заперлась.