Без черемухи
Шрифт:
Очевидно, что мне уже не вернуть прежнего светлого и безболезненного состояния души, когда не нужно было никакой борьбы, когда не было никаких мук, а было только одно блаженное состояние легкости и счастья.
Как с этим быть?
Но тут же я вспоминаю моменты возрождения после грехов, и в моей памяти всплывают такие светлые минуты, такое освобожденное чувство воскресения и порыв в будущее, что я даже не знаю, что лучше.
Однажды, напившись утром чаю, я вышел на балкон. Там были мать и Таня. Мать была чем-то взволнована, очевидно, своим разговором с
– - Как только не стыдно, молоденькая девочка...
Таня была вся красная и сконфуженная.
Посмотрев на Таню и на мать, замолчавшую при моем появлении, я прошел в гостиную. Крестная в очках, со счетами, которые она держала стоя, уперев их в колени и придерживая одной рукой, щелкала косточками и записывала что-то карандашом на клочке бумажки.
– - Это вы сцапали мой карандаш?
– - сказал дядюшка, подходя к крестной. Он держал руки в карманах в своей обшитой тесьмой куртке и ждал ответа, слегка наклонившись и не выпрямляя спины.
– - Подожди, пожалуйста, с своим карандашом,-- сказала крестная,-- надо сообразить, что нужно детям. Марья Ивановна вечно займется штопаньем чулок и молебнами, а про главное не вспомнит.
– - Ну, не смею прерывать ваших серьезных занятий,-- сказал дядюшка, выпрямляя спину, и, не вынимая рук из кармана, отправился к своему креслу.
– - Только я все-таки просил бы не трогать моих вещей, тем более что на место никогда не положите. Вот где, например, календарь? Потом пучок веревочек тут лежал, тоже улетучился.
И он развел руками, оглядывая стол.
– - Да, так молодцы скоро и к отлету, жаль,-- сказал он уже сам с собой и, усевшись в кресло, развернул газету.
– - Ты едешь вместе с братьями?
– - спросила у меня Катя, догнав меня в детской.
– - Разумеется,-- сказал я
У Кати было внимательное, сосредоточенное лицо, какое у нее бывало всегда при какой-нибудь новизне, она даже не чувствовала в моем тоне насмешки и не обижалась.
"Наконец-то почувствовала",-- подумал я.
– - А когда вы поедете?
– - В среду, кажется.
– - Тебе не хочется?
– - Отчего же. Наоборот, мне очень хочется. Не век же целый сидеть около мамы.
– - Нет, я бы не поехала,-- сказала Катя.
– - Подрастешь побольше,-- сказал я небрежно,-- тогда иначе будешь рассуждать.
– - Да, конечно,-- сказала, вздохнув и опять не заметив укола, Катя,-- но все-таки уехать из дома...
При этих словах я невольно оглянулся кругом. Мы сидели в детской за нашим изрезанным по краям столом и наглаженной до блеска клеенкой. Здесь все было знакомо, до мельчайшей черточки: и низкие, широкие окна, почти доходящие до низкого потолка, и печка с синими цветочками на старых кафлях, отставленные от стола в беспорядке стулья и кресло Петра Михайловича с мягкими затертыми подлокотниками, а в окно были видны угол крыши парадного крыльца и часть выездной аллеи с воротами вдали.
Я посмотрел на все это, и мне стало грустно. Дом впервые останется без меня. Опять придет зима, опять придут долгие вечера, опять начнется все наше домашнее, милое. Катя все это будет видеть, а я уже
"Милый, милый дом,-- подумал я,-- неужели все это уже прошло для меня: и беготня вечерами по комнатам босиком, и игры в прятки, и сиденье на диване за спиной у крестной с Катей вместе".
– - Все-таки без тебя мне скучно будет,-- сказала Катя,-- помнишь, как все хорошо было?
– - Она сидела на краешке нашего старого дивана и, грустно склонив набок свою хорошенькую головку, наматывала на палец ленточку.-- А в чем ты повезешь свои вещи?
– - В чемодане, конечно.
Вошла Таня. Увидев нас, она отвернулась и, сделав вид, что ищет что-то в комнате, потом ушла.
Мы оба заметили, что у нее заплаканы глаза, и потому не окликнули ее.
– - Что это с ней?
– - спросил я.
– - О, это целая история,-- сказала Катя, оживляясь и оглядываясь на дверь. Глаза ее заблестели.-- Ты знаешь, ведь она влюбилась в Сережу... (Я вдруг почувствовал какую-то обиду и укол для себя в этом.) И мама ее сегодня бранила, так бранила... Я сидела за дверью и все слышала. Мама сказала ей, что она развратная девчонка и что ее прогонят. Что значит р_а_з_в_р_а_т_н_а_я?-- спросила Катя, повернувшись ко мне.
Я пожал плечами.
– - Наверное, таскает что-нибудь,-- сказал я, а сам подумал, что надо будет справиться у Васьки, так как это, должно быть, относится к его области.
– - Я тоже так думала,-- сказала Катя.-- А Сережа теперь на нее не обращает внимания и все ездит в Отраду, вот она и злится.
Я вспомнил отрадненскую Наташу и свое тяготение к Тане, невольно сопоставил их обеих и мне стало стыдно своего чувства к Тане в соединении со всеми торчаниями за дверью.
– - И очень хорошо делает,-- сказал я, задетый тем, что она сейчас не обратила на меня внимания.-- Она -- п_р_и_с_л_у_г_а, и ее нельзя так любить, как Раису.
– - Почему нельзя?
– - спросила Катя с загоревшимися любопытством глазами и живо повернулась опять ко мне.-- А как Раису можно любить?
– - Ну, там совсем другое дело.
– - А почему же ты зимой все около нее вертелся?
– - Я не вертелся,-- сказал я.
– - Нет, вертелся!
– - Нет, не вертелся! Ты не ври, пожалуйста.
– - Не толкайся!
– - А ты не ври. Вот дрянная девчонка какая.
– - Сам дрянной!
– - А, ты так?..
Короткая борьба у двери, прищемленный палец,-- и она вылетела в коридор, а я захлопнул дверь и в волнении прошелся по комнате.
XXXVI
Когда в первый раз уезжаешь из дома, то все время борются два чувства: одно -- желание перемены жизни, предвкушение новизны и приближение к миру больших. Другое -- чувство страха, печали,-- оттого, что в первый раз приходится покидать родной дом, где было так хорошо.
Когда я спустился вниз, я увидел в раскрытую дверь комнаты братьев, что они возятся у своих корзин и чемоданов. То мать, то сестры приносили к ним в комнату банки с вареньем, пирожки в промаслившейся бумаге, чистое, сложенное стопочками белье.