Без черемухи
Шрифт:
"Уже..." -- подумал я, и сердце сжалось.
Бывало, с какой завистью смотришь на братьев в день их отъезда. Внимание всех сосредоточено только на них. Чего только им ни наготовят: пышек, варенья, яблок в заколоченных досками ящиках, груш. А они морщатся, что много всего нанесли и некуда это укладывать.
Бывало, стоишь и думаешь:
"Господи, и что это за счастье людям. Только о них все и думают, а ты, если подвернешься и тебе отдавят ногу, то на тебя же еще и накричат, зачем вертишься под ногами. Точно ты самая
Уйдешь в зал, сядешь в кресло и мечтаешь о том времени, когда и для меня будут все эти булочки и пирожки и всеобщее внимание.
В коридоре у двери валялись оберточная бумага, сено, веревки. Комнаты имели покинутый и забытый вид. Дядюшка, один не принимавший участия в сборах, тоже как-то одиноко сидел за чтением в гостиной и опускал газету всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо.
– - Тебе укладывают вещи в корзину,-- тревожно сказала Катя, подбежав ко мне.
– - А что же... А почему не в чемодан?
– - Чемодан взял себе Сережа. Он сказал, что ты маленький, обойдешься и с корзиной.
Этого можно было бы и не передавать. Я посмотрел на Катю при слове м_а_л_е_н_ь_к_и_й, чтобы видеть, с злорадством она говорит это или нет. Но у Кати лицо было в такой степени серьезное и обеспокоенное за меня, что ни о каком злорадстве не могло быть и речи, несмотря на недавнюю стычку.
"Всюду на дороге стоит у меня этот человек",-- подумал я.
Катя, глядя на меня, ждала, как я отнесусь к этому известию.
Я пожал плечами, как человек, который уже привык ко всем щелчкам судьбы.
– - Дело понятное,-- сказал я,-- ведь это ему хуже смерти, что я вырос большой и еду вместе с ними,-- вот он и мстит.
Сначала я было важничал и задирал перед Катей нос от сознания, что я еду, а она остается дома. Но потом я смирился перед ее кротостью и внимательностью, с какой она относилась ко мне в последний момент.
"Все-таки она хорошая",-- подумал я.
Кроме того, одна только она чувствовала мою значительность, я был признателен ей за это, и мы пошли вместе с ней обходить дом.
Мы посидели с ней последний раз за буфетом, потолковали о том о сем и долго сидели молча, прислушиваясь по-старому к тому, что делается в доме. Когда кто-нибудь проходил мимо буфета и под ногой скрипела знакомая нам продавливающаяся половица, мы приотворяли дверку и выглядывали, чтобы узнать, кто прошел.
– - Завтра в это время тебя уже не будет здесь,-- сказала Катя.
Я представил себе дом без себя. Здесь все будет по-прежнему, и в воображении я буду присутствовать здесь и буду видеть здесь каждую мелочь.
– - Ты каждый день после обеда сиди здесь, -- сказал я Кате.
– - Зачем?
– - Чтобы я наверное знал в это время, где ты. А я тоже там где-нибудь буду сидеть и напишу тебе об этом.
– - Хорошо,-- сказала Катя.
Потом, перед чаем, мы ходили будить дядюшку и, лежа в постели около него,
Я смотрел кругом и думал: "Как-то придется расставаться со всем этим".
Что-то есть волнующее в этих сборах. Вся жизнь в доме нарушена и остановилась, как будто приближается что-то неизбежное.
– - Где ты летаешь?
– - сказала крестная, увидев меня.-- Пойди к матери, она тебя ищет.
Я побежал в спальню.
Мать стояла на коленях перед сундуком, как бывало всегда перед баней и отбирала мое белье.
Я разбежался вприпрыжку через ногу, но вдруг остановился и сердце у меня повернулось и заныло: глаза у матери были красные от слез, и в одной руке она держала платок, которым украдкой утирала слезы. При виде меня она хотела было скрыть слезы, но я уже увидел и понял. Тут я впервые ясно почувствовал, что отъезд -- не шутка, что я у_е_д_у отсюда и изменить этого уже нельзя.
– - Вот здесь твои чулочки,-- сказала мать,-- а когда придет зима, надевай вот эти, теплые... сам... смотреть за тобою некому будет...-- выговорила она и отвернулась к окну, приложив платок к губам, потом к глазам.
При слове з_и_м_о_й я почувствовал, на какой громадный срок я расстаюсь со всем, что для меня дорого. А при виде слез матери я не удержался и заплакал. Платок свой я потерял, и мне пришлось утирать слезы рукавом матроски.
В этот момент тоже вприпрыжку вбежала Катя и, увидев, что здесь все плачут, сразу стихла, с немой тревогой остановилась около нас, потом, ни слова не говоря, потянула свой рукав к глазам и тоже заплакала.
XXXVII
Я только что проснулся. В окно, еще покрытое утренней росой, было видно ярко осветившееся в саду солнце. Я посмотрел на блеск солнца на желтеющих листьях, холодную росу на стеклах окон, и внутри меня кто-то сказал!
– - Сегодня ехать...
В последнее утро, когда уезжаешь из дома, кажется, что и солнце светит не так, как в обыкновенные дни, и на всем лежит какой-то другой оттенок, говорящий только об отъезде.
В передней уже стояли вынесенные чемоданы и корзины с наклеенными старыми багажными бумажками, перевязанные накрест толстыми веревками в дальнюю дорогу.
Скоро подадут лошадей. Надо было успеть обежать все в последний раз.
Я выскочил на крыльцо.
Было то свежее ясное августовское утро, когда в редком, прозрачном воздухе все блестит от росы и яркого солнца. В тени холодно и сыро, завешенные окна в доме смотрят как-то хмуро, точно не выспались, но на солнце чувствуется особенная резкость и отчетливость очертаний, какие бывают в ясное, погожее утро ранней осенью.
Около погреба меня догнала Катя.
– - Ты в сад?