Бездомники

Лейкин Николай Александрович

— Дурья голова, да одно другому не мшаетъ. Баня баней, а угощенье угощеньемъ. Сначала попаримся, а потомъ и угощаться будемъ.

— Брось. Завтра утромъ будемъ въ бан хмель выпаривать, а сегодня гуляю!

И Чубыкинъ уже сталъ выбивать ногами дробь на тротуар, такъ что стоявшій невдалек отъ него на посту городовой подошелъ къ нему и погрозилъ пальцемъ, сказавъ:

— Проходи, проходи! Около казенки безобразничать нельзя

Чубыкинъ и Скосыревъ пошли по тротуару.

— Право, пойдемъ въ баню, товарищъ….- уговаривалъ Чубыкина Скосыревъ. —

У меня живого мста нтъ, гд-бы не чесалось. Съ бани будетъ легче.

— Доктора говорятъ, что пьяному въ баню ходить вредно.

— Ну?! Смотри, о чемъ заговорилъ! Да когда-жъ ты трезвый-то будешь? Вдь завтра, какъ выйдешь изъ ночлежки, такъ сейчасъ-же опохмелишься.

— Изъ ночлежнаго? Нтъ, поднимай выше! Сегодня я въ ночлежный-то и не загляну. Ночлежный — это монастырь. Туда хмельного и не впустятъ. А я гулять хочу. Пойдем, кутья, торбанъ слушать! Я знаю одинъ постоялый дворъ, гд на торбан играютъ. Музыку, музыку хочу! Пить будемъ.

Чубыкинъ снова началъ приплясывать.

— Ну, и здорово-же ты, должно быть, настрлялъ сегодня! — крикнулъ Скосыревъ.

— Есть… Есть въ карман! Звенитъ. Дядя отъ меня сегодня тремя рублями откупился. Вдь у него-то я бльишко и вымаклачилъ для бани. Угощай, кутья!

— И не отрекаюсь. Веди на постоялый. Бутылка моя. Больше я не въ состояніи, а бутылку — изволь.

— Съ селянкой обязанъ! — крикнулъ Чубыкинъ. — Я теб рубаху съ портами припасъ, чортъ паршивый!

— И съ селянкой могу. На постояломъ будемъ пить за упокой рабовъ божіихъ Герасима и Анны. Такъ сегодня на кладбищ приказывали.

— Плясать хочу!

Чубыкинъ продолжалъ приплясывать. На него напалъ какой-то хмельной восторгъ.

— Тише ты, тише. Не попади вмсто постоялаго-то въ часть… — предостерегалъ его Скосыревъ. — Гляди, вонъ городовой смотритъ.

— Ты меня виномъ и селянкой, кутья, потчуй, а я тебя пивомъ, — говорилъ Чубыкинъ, утихнувъ и косясь на городового, но какъ только прошли мимо него, сейчасъ-же воскликнулъ:- Охъ, много я сегодня прогулять могу! И плясать буду. Танцы танцовать. Я знаю такое мсто, гд плясать буду. Псни пть стану.

— Ну, веди, веди, — спокойно говорилъ ему тоже ужъ заплетающимся языкомъ Скосыревъ. — Я самъ теб псню спою. Нашу семинарскую псню: «Настоечка двойная, настоечка тройная»…

— Знаю! Сами пвали! — перебилъ его Чубыкинъ. — «Сквозь уголь пропускная — удивительная»…

— Тише! Не ори! Видишь, повсюду городовые…

— Ну, и что-жъ изъ этого? Что ты меня все городовымъ пугаешь! Что мн городовой? Я милостыню не стрляю, а только веселюсь. Душа чиста — ну и веселюсь.

— Да вдь и за псни сграбастать могутъ. Нарушеніе общественной тишины и безопасн…

Скосыревъ запнулся.

— Ищи, Спиридонъ, винную лавку и покупай еще по мерзавчику, — сказалъ ему Чубыкинъ.

— А дойдемъ-ли тогда до постоялаго-то? Какъ-бы не расхлябаться.

— На извозчик подемъ, Спиридонъ. Ужъ кутить, такъ кутить! Гуляй, золоторотцы!

— Вотъ оно куда пошло! А только что-жъ ты меня все Спиридономъ…

Не Спиридонъ я, а Серапіонъ.

— Ну, Серапіонъ, чортъ тебя задави. А все-таки, ты Спиридонъ-поворотъ. И я Спиридонъ-поворотъ. Насъ вышлютъ изъ Питера, а мы поворотъ назадъ, — бормоталъ Чубыкинъ.

Винная лавка была найдена. Скосыревъ зашелъ въ нее, купилъ два мерзавчика, и они были выпиты. Чубыкинъ сдлался еще пьяне и сталъ рядить извозчика.

— На Лиговку… Къ Новому мосту… — говорилъ онъ. — Двугривенный.

Извозчикъ смотрлъ на золоторотцевъ подозрительно.

— Съ собой-ли деньги-то захватили? — спросилъ онъ.

— Не вришь? — закричалъ ему Чубыкинъ. — Бери впередъ двугривенный! Бери!

— А подемъ, и по дорог сороковку купимъ, такъ и тебя роспить пригласимъ, — прибавилъ Скосыревъ.

Извозчикъ согласился везти. Они сли и похали. Чубыкинъ, наклонясь къ уху Скосырева, бормоталъ:

— А ты, кутья, такія мн псни спой, какія ты въ хору по садамъ плъ. Эти псни я больше обожаю. Ахъ, товарищъ! Что я по садамъ денегъ просадилъ — страсть!

— Могу и эти псни спть, могу… — отвчалъ Скосыревъ.

XII

На другой день утромъ Чубыкинъ и Скосыревъ проснулись на постояломъ двор. Они лежали рядомъ на койк, на войлок, въ головахъ у нихъ была перовая подушка въ грязной тиковой наволочк. Лежали они не раздвшись, какъ пришли съ улицы, Чубыкинъ былъ даже опоясанъ ремнемъ. Чубыкинъ проснулся первымъ, открылъ глаза и увидлъ стну съ замасленными пестрыми обоями.

«На постояломъ двор мы, а не въ участк и не въ ночлежномъ», — промелькнуло у него въ голов, какъ только увидалъ онъ бумажные обои на стн. — «Ну, слава Богу, не попались!»

Онъ началъ припоминать, что было вчера, и не могъ сразу вспомнить, настолько пьяно закончилъ онъ вчерашній вечеръ. Онъ помнилъ только, что халъ на извозчик вмст со Скосыревымъ на постоялый дворъ на Лиговку, долго отыскивали они его, зазжали въ винныя лавки, покупали полубутылки, пили, раскупоривая посуду на улиц, угощали извозчика. Чубыкинъ помнилъ, что они пріхали на постоялый дворъ, но что было дальше, память не подсказывала ему. Только потомъ, минуть пять спустя, начала возстановляться передъ нимъ физіономія какого-то черноусаго человка, игравшаго на гармоніи съ нимъ за однимъ столомъ. Кажется, что люди пли, а онъ плясалъ.

За стной начали бить часы такими ударами, словно они кашляли. Чубыкинъ сталъ считать и насчиталъ одиннадцать.

«До чего проспали-то! Словно господа»… — подумалъ онъ и ршилъ, что надо вставать.

Онъ поднялъ голову, но голова была настолько тяжела и такъ кружилась, что онъ снова опустилъ ее на подушку.

«А здорово вчера хрястнули! Выпито было много, — пробжало у него въ мысляхъ. Голова, какъ пивной котелъ».

Черезъ нсколько минутъ онъ повторилъ попытку встать, придержался рукой за стну, но для того, чтобы спуститься съ койки, пришлось растолкать спавшаго еще Скосырева, что онъ и сдлалъ.