Бездомники
Шрифт:
— Правильно. Да астраханку-то наши русскіе у голандца съобезьянничали — вотъ я объ чемъ… — стоялъ на своемъ Скосыревъ. — А что вотъ давеча ты меня назвалъ: отче… То знаешь, что я теб скажу, товарищъ милый? Можетъ быть, я и настоящимъ отче былъ-бы, но сткляница меня сгубила, зелено вино. Вдь я тоже изъ-за любви погибъ.
— Ну-у… ужъ ты наскажешь!
— Золоторотческое теб слово мое, — воскликнуль Скосыревъ и продолжалъ: — Провозглашалъ я-бы теперь «Благослови, владыко», если-бы не любовь моя треклятая. Въ семинаріи я учился не важно, но голосъ былъ у меня обширный, и плъ я въ хору пвчимъ. Басъ былъ на удивленіе… Но ужъ отъ ногтей юности моей я рюмочки придерживался. Начальство и прощало меня ради голоса, но наконецъ и прощать было нельзя.
— Порядокъ извстный, — кивнулъ ему Чубыкинъ, придвигая къ себ миску щей и взявшись за ложку.
Скосыревъ уже хлебалъ свои щи, дуя на ложку. Хлебнувъ нсколько разъ, онъ началъ опять:
— А я сирота. Куда дться? Одинъ дядя по матери. Пришелъ къ нему. А у него своихъ дтей куча и малъ-мала-меньше. «Иди, говоритъ, на вс четыре стороны, а я теб не кормилецъ». Пріютился я въ уголк и сталъ по церквамъ пть, пвчимъ. Заработокъ плохенькій… жизнь впроголодь… А вижу я, что одинъ товарищъ мой тенорокъ… и тенорокъ-то плохенькій… живетъ припваючи, каждый день и сытъ, и пьянъ, а оттого, что днемъ-то у него заработка по церквамъ, а по ночамъ онъ въ другомъ хору въ красной рубах шелковой и плисовыхъ шароварахъ въ увеселительномъ заведеніи распваетъ. Я къ нему: «другъ, нельзя-ли устроить и меня тоже?» «Съ удовольствіемъ». И помстилъ онъ меня… Сталъ я уже малороссомъ. Въ блой малороссійской рубах и въ срой бараньей шапк сталъ пть.
Скосыревъ остановился и сталъ опять хлебать, а затмъ возобновилъ прерванный разсказъ:
— Поемъ. Хоръ изъ мужчинъ и женщинъ. Бабеночки у насъ прелесть. Голосковъ нтъ, но на подборъ съ смазливенькими рожицами. А одна была, Наташей звали, такъ ужъ-совсмъ кралечка писаная. Брюнеточка, братецъ ты мой, такая, что на удивленіе. Изъ блошвеекъ. Держали ее въ хор за красоту. Голосокъ такой, что только за другими тявкала, но бойкость необычайная. Молоденькая. По кабинетамъ такъ работала, что на удивленіе. Изъ-за нея мы, бывало, чайныхъ денегъ сколько получали! Знаешь ты эту жизнь?
— Еще-бы не знать! Самъ когда-то хористокъ угощалъ и на перчатки имъ давалъ, — откликнулся мрачно Чубыкинъ. — Помню я и хористовъ самоглотовъ. Пивали ужасно.
Скосыревъ сталъ дохлебывать остатки щей, кончилъ и отерся ладонью.
— Пили и мы изрядно. Жилось хорошо, сытно, пьяно, — разсказывалъ онъ. — Но тутъ я влюбись въ эту Наташу. Ревную ее къ каждому гостю, который только за щеку ее слегка ущипнетъ, обниметъ или поцлуетъ. А въ хор безъ этого нельзя.
— Да знаю я, — опять буркнулъ Чубыкинъ.
— И она ко мн склонна. Вышила мн малороссійскую рубаху красной и синей бумагой въ свободное время, когда у насъ пнія нтъ. Глазками стрляетъ, руку мн жметъ. А наши бабенки вс въ одно слово: женись да женись на ней.
— И ты женился на ней?
— Женился, братецъ ты мой, и съ той поры сталъ за ней ужъ въ оба глядть, чтобъ она съ гостями не того… не очень-то амуры разводила. А она мн такія слова: «наша, говоритъ, жизнь такая, безъ этого невозможно». И вотъ, когда она на колнкахъ у какого-то пьяненькаго офицера сидла, я ее стащилъ да и побилъ. Да и съ офицеромъ-то въ драку ползъ. Ну, содержатель хора сейчасъ мн отказъ. Ну, отказъ, такъ отказъ. Свтъ не клиномъ сошелся. Хоровъ всякихъ много. «Пойдемъ, говорю, Наташа». «Нтъ, говорить, я здсь въ хор останусь». Ахъ, чтобъ теб!.. Опять побилъ… Наконецъ, плачу, рыдаю, упрашиваю: «удемъ отсюда». Въ Нижній намъ мсто выходило. Никакого толку. Паспорта я ей не даю, а она живетъ на квартир съ подругами-пвицами и поетъ. Меня ни въ хоръ, ни въ заведеніе не впускаютъ. Пью я, хожу пьяный, скандалы длаю, полиція протоколы составляетъ. Ну, попалъ я къ мировому, судили меня и за скандалы на шесть недль въ кутузку. Наташ на прожитіе видъ выдали. Сижу я на казенныхъ хлбахъ, отсиживаю. Денегъ нтъ. Пишу ей: «пришли мн, Наташенька, хоть на табакъ и на булку». Никакого отвта Отсидлъ я, вышелъ на волю — и вдругъ узнаю,
— Нтъ, не знаю… — отвчалъ тотъ, звая. — Да говори скорй. Спать пора. А то въ ночлежномъ мста прозваемъ. Надо торопиться. Лучше зайдемъ въ портерную и выпьемъ по бутылк пива.
— Пивка важно выпить! — потеръ руки Скосыревъ. — Тоже потчуешь?
— Сказалъ, такъ не отопрусь, — проговорилъ Чубыкинъ, поднимаясь изъ-за стола, и спросилъ:- И ты ей выдалъ паспортъ?
— Выдалъ. За шестьсотъ рублей выдалъ. Что-жъ, насильно милъ не будешь. И какъ-же я гулялъ тогда, получивши деньги! Гулялъ прямо съ горя. Такъ гулялъ, что очутился въ больниц. Вышелъ — и ни гроша…
Чубыкинъ выходилъ изъ закусочной и бормоталъ:
— Ну, я-то прогулялъ въ моей жизни куда больше!
Скосыревъ шелъ сзади его и обидчиво говорилъ:
— Да вдь не объ этомъ рчь. А только что-жъ ты не спросить: жива-ли Наташа-то?
— Да ужъ наврное жива. Что бабамъ длается! Он живучи, какъ кошки.
— Жива. И теперь актриса. Въ провинціи въ опереткахъ поетъ. Но я еще не все теб разсказалъ. Не все… Надо теб знать конецъ… отчего я въ отчаяніе пришелъ и золоторотцемъ сталъ.
— Ну, въ ночлежномъ разскажешь. Я люблю кто мн подъ ухомъ шепчетъ, когда я засыпаю, — закончилъ Чубыкинъ и зашагалъ по тротуару.
IX
Опять вышли вмст изъ ночлежнаго пріюта Пудъ Чубыкинъ и Серапіонъ Скосыревъ, хотя ночью и были разъединены. Явясь вчера въ пріютъ поздно, они двухъ коекъ рядомъ уже не нашли. Было еще темно, когда они вышли на улицу вмст съ другими ночлежниками. Товарищи ихъ торопились искать заработка. Ночью выпалъ обильный снгъ, была метель, занесло полотно конножелзныхъ дорогъ, и они торопились въ управленіе парка, наняться въ метельщики для расчистки пути. Они звали съ собой и Чубыкина съ Скосыревымъ, но т отказались.
— Непривычны мы къ этому. Не того воспитанія, — объявилъ Чубыкинъ.
— Козырь! А ты-то что-жъ? Ты вдь когда-то хаживалъ снгъ разметать. Я помню… — сказалъ ему ночлежникъ въ сермяжномъ армяк.
— Хаживалъ, когда брюхо подводило, а теперь денежки въ карман звенятъ — отвчалъ Скосыревъ.
— Вишь ты, богачъ какой сталъ! А если такъ много настрлялъ, то что-бы своего брата лужскаго кадета попотчивать.
— Какой ты лужскій кадетъ! Ну, что ты мелешь! Ты въ Луг только живалъ на работ, а не подневольный, стало быть и кадетомъ называться не можешь, — замтилъ сермяжному армяку Скосыревъ.
— Отчего онъ тебя Козыремъ называетъ! — поинтересовался Чубыкинъ, обратясь къ Скосыреву.
— Прозвище мн такое дали въ Луг. Я — Скосыревъ. Сначала Скосыремъ звали, а потомъ передлали на Козыря. Такъ и пошло.
— А все-таки ты работаешь иногда?
— Разгребалъ снгъ раза три-четыре въ прошломъ году — вотъ онъ и помнитъ.
— Ну, стало быть, ты не пропадешь еще безъ милостыни. А я вотъ ни на какую такую работу пойти не могу. Не привыченъ. Пробовалъ я, но что-же? — на какіе-нибудь полчаса, а тамъ руки заломить, колнки затрясутся, спина, какъ чужая, а съ самого потъ градомъ — ну, и бросай дло, — сознался Чубыкинъ. — Человкъ изъ-за прилавка ни на какое такое дло не годенъ.