Биография отца Бешеного
Шрифт:
А растянуть волну во времени, сами понимаете, невозможно…
С новым знакомым, оказавшимся поэтом, мы провели часа три-четыре. Потешившись различными играми, мы гуляли по берегу, по окрестностям и разговаривали, разговаривали, разговаривали…
С ним было интересно не только потому, что Вадим умел слушать, но и потому, что он высказывал очень точные и ненавязчивые жизненные наблюдения. Когда Вадим слушал, создавалось полное впечатление, словно он о чем-то усиленно думает. Он не игнорировал собеседника,
Когда уже начало темнеть, Вадим сказал, что ему пора собираться: через пару часов он улетал в Москву. Я напросился проводить его до аэропорта и получил согласие.
В машине мы говорили мало и весьма односложно: нам было грустно. Я чувствовал, что ему тоже не очень хочется расставаться. Мы простились очень тепло, как старые друзья, и на прощанье Вадим вручил мне запечатанный конверт, попросив не открывать до возвращения в пансионат. Разве я мог утерпеть? Не проехав и километра, я нетерпеливо надорвал конверт и вынул сложенный вдвое лист бумаги. Это были стихи, посвященные мне.
Они оказались такими неожиданными, потому что я почувствовал себя, мягко говоря, обнаженным.
Пообщавшись со мною всего несколько часов, этот человек раскрыл мой характер так спокойно и умело, как вы открываете консервную банку.
Мне очень хочется, чтобы вы, уважаемый читатель, тоже познакомились с этими чудесными стихами: они помогут лучше узнать меня, мой характер, мою, если угодно, душу. Но вполне возможно, кому-то они напомнят о себе или о близком человеке.
Вот эти стихи:
ЛУПА Уколет лишь иголка, но меня, мне кажется, ударил нож разбойный!
И спичка вырастает в столб огня!
Мне от песчинки, как от пули, — больно!
Ты над чувствительностью не глумись моей:
не виноват!
Хоть выгляжу я глупо!
Быть может, пригодится для людей — моя душа как бы живая лупа!
При помощи ее ты улови — начальных слов немое становленье!
В письме случайном искорка любви — уже необычайное явление!
Не удивляйся, что я сед!
Что мимо всех пройдет — меня коснется!
Зато твой взгляд вполнеба — как рассвет!
А имя, по значенью, выше солнца!
Далее шла подпись: «Тебе, Виталий, на память! Вадим Сикорский…»
Не правда ли, чудесные стихи? И как точно подмечены черты моего характера. Я действительно очень романтичен и легкораним. У меня нет кожи, и я весь словно обнаженная рана: порой даже одно обидное слово, брошенное невзначай близким мне человеком, заставляет меня страдать. Правда, у меня мягкий характер: я не держу зла и быстро отхожу, но нанесенная рана заживает долго.
Собственно говоря, ранимость и маниакальная честность — главные свойства моего характера…
К моему
Но вернемся в веселые и голодные студенческие годы…
Примерно через месяц после отъезда Ларисы, когда я уже заканчивал первый курс: остался один экзамен, меня вызвал из комнаты дежурный вахтер общежития, сказав, что ко мне кто-то пришел.
Нередко случалось, что кто-нибудь из знакомых являлся в гости без предупреждения, тогда их не впускали в общежитие, поскольку пропуск заказывался заранее. Но на этот раз меня ждал совсем незнакомый мне мужчина лет пятидесяти. Причем ждал на улице, хотя, как сообщил дежурный, он предлагал подождать внутри.
Незнакомец был очень импозантно одет: как-то неуловимо «не по-нашему», с очень уж очевидным вкусом, и от него приятно пахло чем-то заграничным.
— Вы Виктор Доценкофф? — спросил мужчина с легким акцентом.
— Нет, я просто Виктор Доценко, — пришлось поправить его.
— Возможно, так, — кивнул щеголь и протянул мне запечатанный конверт, явно не советского производства. — Это вам просили передать… — Он понизил голос и почему-то с опаской обернулся.
— Кто просил? — насторожился я.
— Стоит прочитать, чтобы все понять! — сказал он. — До свидания. — Мужчина повернулся и пошел прочь.
— Простите, но я хотел бы знать… — воскликнул я ему вдогонку, пытаясь задержать его, но тот даже не обернулся.
Удивленный и несколько взволнованный, я вернулся в комнату. К счастью, ребят не было. Я осмотрел конверт, он был девственно чист. Дрожащими руками осторожно вскрыл его: внутри оказались два машинописных листа, а между ними пять стодолларовых банкнот. У меня внутри все похолодело.
Во время «оттепели» — в конце 50-х — начале 60-х годов — появилось много фарцовщиков, так называли спекулянтов иностранными тряпками, жвачкой, валютой. Пресса уделяла им очень много внимания.
Увидев доллары, я тут же бросился к двери и закрыл ее на засов. Потом стал лихорадочно думать, куда бы спрятать этот опасный подарок, а параллельно в голову лезли разные мысли: «Что это? Провокация? Кто подстроил? Зачем? Кому я помешал? Чем? Господи, если это провокация, то нужно срочно избавиться от этих денег! Может сжечь? Да, но если это провокация милиции или органов, а я их сожгу? А потом они спросят: куда я дел доллары? И никто не поверит, что я их сжег! Боже, что же делать? Письмо! Может быть, оно прояснит ситуацию?» Я стукнул себя по лбу и развернул листы.