Благодать
Шрифт:
Барт выхватывает лампу из рук служанки и тихонько восходит по лестнице. Грейс идет за Макнаттом в гостиную, переполненную воплями и криками, две женщины стоят стражей подле мальчика, а вот и хозяин дома, господин Толстосум, или уж как там его назвать, пышущее красное лицо, и Макнатт валит его на пол кулаком, человек этот встает на четвереньки и ползет к своей семье, словно младенец, и Макнатт догоняет его, пинает под зад. За человеком тянется по ковру след мочи. В суматохе стука музыкальные инструменты, видимо, сложены были на пол, и с сокрушительным треском Макнатт пинком отправляет в стену скрипку.
Орет, ну что, мудень, где золото спрятал?
Склоняется к лицу господина Толстосума,
Она выходит из гостиной и отыскивает кладовую глубоко в запахе пищи. Вдыхает на миг, берет мешок и нагружает пять фунтов толокна, забирает буханку хлеба, стаскивает с тарелки к себе в мешок осклизлый язык, выпрастывает обратно, обертывает тряпицей, вновь сует в мешок. Хватает завернутый кус мяса. Тут из гостиной доносятся пронзительные крики и кавардак, и она бежит с ножом, врывается в гостиную и видит, что Макнатт поднял мальчишку зубами за ворот рубашки.
Тут Барт в комнату, при нем на плечах два охотничьих ружья, а за пояс заткнут седельный пистолет. Скверной рукой прижимает к себе рожок пороха и мешок дроби. Кто-то из женщин принимается кричать. Зачем вы так? Не знаете, что ли, кто мы такие? Я в комитете, который пытается помочь этому краю. Я пишу в Дублин и Лондон. Мы собирали подписи. Мы делали все возможное. Почему вы пытаетесь нас ограбить?
Макнатт говорит, заткни музыку свою.
Он отпинывает кресло к стене, взбирается на него и принимается отрывать от стены оленьи рога, отдирает их, падает назад. Встает, прижимая их к груди, пригибается, укрепляет на голове и принимается кружить по комнате и выть. Ничто в ней сейчас не прилежит к размышленью. Руки у нее на медных подсвечниках, и на каких-то книгах, и на хрустальных бокалах, и она оголяет стол от льняного его облачения, а затем бросаются они к выходу, и тела их – звонкая песнь, и она видит, как Макнатт пропихивает рога сквозь дверной проем. Тот же ветер, что внес их в дом, выносит их прочь, и они устремляются, блеща, во тьму, мча в волчьей пасти.
Тропа коварна, и шаг их тих, Барт ведет их со свечкой, обернутой в бумагу. Луна втянула облака в круговорот, и ноги у Грейс – неумолчный крик, руки едва ль не отваливаются, бо тяжесть поклажи тянет их книзу. В просвечивающих деревьях видит она лица мужчин, слышит в болтовне листьев движенье псов и коней, наездников с заостренными взглядами, силы выстраиваются против нее, готовые двинуться за нею в горы. Она думает, нам придется стать ветром, и тогда они нас не найдут.
Макнатт вдруг принимается сипеть тихим смехом. Все еще тащит рога. Затем смех его взрывается лютым собачьим воем. Он пытается говорить, вы видали… я б мечтал… просто двинуть того мудня по заду еще разок… просто чтоб глянуть, как он ссытся в штаны.
Колли говорит, то был образцовый хук слева, мук, боксерский блеск.
Она ловит себя на том, что хихикает вместе с ним, бо есть в смехе облегченье. Барт оборачивается и зашикивает их. В свете его обернутой свечки он не на себя похож, а на какого-то чужака, и может, так оно и есть, думает она, может, все мы разные. Дорожка забирает круче, и тут Барт ведет их поперек некой скользкой овечьей тропы. Грейс пытается изгнать мысль о том, что один неловкий шаг, и они полетят в нижнюю тьму долин, какие наверняка ведут в ад. Взгляд у нее мечется, ищет, за что б уцепиться, и она видит это – развалины домика, бескрышего для звезд. Она показывает на него Барту, и он говорит, нам точно сгодится.
Макнатт говорит, глазаст ты до всего впотьмах, Барт. Как
Они разводят костер и на палке жарят мясо до корки, увлажняют губы жиром. Макнатт устраивает целое представление: пьет из пустого кубка, берется возглашать здравицы верховным королям Ирландии, вождям и их воинам, Богу на небесах и всем святым, по доброте своей позволившим нам этот пир, и да не забудем мы Филипа Фултона и всех Фултонов в Баллинасло, кто столь любезно одолжил свое имя нам, мразоте эдакой.
Даже в тусклом свете видит она, как Барт на нее глазеет, чувствует тяжесть его взгляда, это обожание и, быть может, еще и взгляд желанья, но о том она думать не хочет. Когда отвертывается он, позволяет себе взглянуть и она, лицо его ясно в лунном свете, что сияет сквозь кровлю, и вот тут-то видит она Барта иным: сверкают усы его, кожа – призрачное серебро, словно гравюра в какой-нибудь книжке, словно он какой-то великий воин, думает она, из старинных сказок, шагнувший на этот самый склон холма. Не объяснить ей этого чувства, что в ней трепещет, она думает, может, это чувство мощи и свободы, хочет заверещать до самых макушек гор.
Говорит, ничто в мире не верно и не неверно, есть только это.
Макнатт повертывается к ней с растерянным видом. Это о чем?
Но она уж на ногах и орет на тьму. Сожги это все, кричит она. Сожги все. Глаза их луною пойманы, пялятся на Грейс, и тут Макнатт сплошь прыжок, словно понял и он наконец. Нахлобучивает рога себе на голову, присаживается в низкобедром танце, исторгает, топчась вокруг костра, звуки некоего неземного зверя. Она хватает скатерть, что своровала, и плещет ею в огне, бросает все, что взяла, в костер – слышит крик Барта, что угодно, только не подсвечники, – раму картинную вместе с изображением дерева, и детскую деревянную игрушку с колесиками, и две книги, что на миг остаются стойкими в пламени, пока не занимаются.
Песня их спета с вершины небес и катится вниз по безмолвным горам к дуракам, спящим в своих постелях, и тут Барт встает, словно охвачен внезапным гневом, и оживает в прыжке, и все трое выплясывают все это прочь, а луна подглядывает за ними сквозь руки деревьев, пляшут они танец, кой есть смех забвенья, смех, что вытрясает всю боль, смех, который из тебя сотворяет бога.
Тянутся долгие дни в небылицах, что выплетает из устной кудели своей Макнатт. Байки отваги и войн, бойни в четырех провинциях, его собачьих днях в Голуэе, о старой полоумной монахине, что таскалась за ним, чтоб снял он с нее одежды. Умолкает он наконец из-за зрелища, от какого белеет: два очертанья, замеченные неподалеку в тумане. Эк они вроде как не идут, но зависают, скользят мимо, как скрутки дыма. Затем их становится три, и ее сердце предупреждает барабанно, бо кто знает, что они такое, констебли или солдаты, а может, просто люди прохожие, но Барт держит пистолет наготове, а она – охотничье ружье и прикидывает, как ей целиться, Макнатт же к оружию своему не прикасается, а садится как человек, которого догнала хворь.
Когда фигуры минуют, Барт напускается на Макнатта. Говорит, ты чего ружье не заготовил?
Макнатт шепчет, в этом месте водятся призраки, я знаю.
Она слышит, как вылетают у ней изо рта слова. Кто б мог подумать, что ты такой суеверный? Это ж глупые разговоры, да и только. Те люди тут могут нас искать.
Насмешка выболтана прежде, чем успевает продумана быть и проверена. Барт повертывается глянуть на нее, и она не в силах понять, что говорит его взгляд. Думает, иногда нечистый ждет на дороге и идет с тобой рядом, а бывает, что нечистый ждет у тебя в голове и сует тебе мысли, чтоб ты их сказал.