Благодать
Шрифт:
Макнатт откидывается назад, руки на коленях долги, сапожищи раскинуты в стороны, словно все ему нипочем. Затем ухмыляется ей. Играй покамест, королева-пиратка, да держи любовничка своего за годную руку.
Барт говорит, возможно, пора нам в путь.
Они взбираются на вершины, высматривают в унылом вечернем свете движенье. Ничего, кроме болот и камней да ветра, что стонет о древнем одиночестве. Трясогузка поблизости со своим посвистом. Колли запевает.
Крошка Уилли-трясогуз на камень прыг да скок Хвостик славный твой похож на гоблинский…Колли!
Они следуют тропою вниз через
Барт говорит, совсем другие там края. Здесь вон богатейшие усадьбы Ирландии.
Макнатт говорит, видал я получше подворья у крестьян в других округах, но в любом разе понимаю, о чем ты.
В одиноком овраге находят они грубую лачугу. Стены скорее глина, чем камень, кровля перекрыта нарубленными ветками, из которых сочится жидкий дым низкого огня. Они прячутся и наблюдают движенья юного отшельника, вид у него голодный, он долго сидит на камне, просто крестясь. Макнатт говорит, такого никто не хватится.
Они ждут до ночи и подкрадываются к лачуге. Макнатт исколот до красноты в сраженье с кустом остролиста, обзывает его блядиной, волочет старательно тихо, что, как ей кажется, не тихо нисколько. Лицо Барта сурово от сосредоточенности. Они занимают каждый свою позицию вокруг лачуги, она встает, затаив дыханье, прикидывает, уснул ли отшельник или же нет, подает голос тихонько, исторгает звук чокнутой кошки, какой мог быть и от дивных-пука. Колли принимается тявкать. Макнатт подтягивает, тряся куст, оря по-ослиному так, что и дом сотрясся бы. Барт ржет конем. Они загоняют странную свою шуршащую звериную музыку в лачугу, пока Грейс не замечает, как распахивается деревянная дверь и отшельник улепетывает в горную тьму.
Он развел хороший огонь и запасся дровами.
Макнатту приходится лечь, таковы у него судороги от смеха.
Барт говорит, парнишка решит, что за ним дивные пришли. Сможем остаться тут ненадолго.
Колли принимается лаять, и все смеются, а Макнатт прижимает руку к брюху и умоляет их перестать.
Свечи озаряют им жующие лица, Макнатт сплошь пальцы и зубы, и она думает, что он вовсе не осел, а бешеный пес. Кубками пьют ведерную воду, и Макнатт выступает со здравицей отшельнику, во славу его превосходной лачуге, дровам, что он нам припас, так понадеемся же, что человек тот станет рассказывать эту байку до конца своих дней: о том, как однажды гнался за ним сам нечистый.
Позже в ту ночь подымается горный ветер и направляет костровой дым обратно в лачугу. Дым проникает ей в глаза, в горло, просачивается в ее мысли, пока не выбирается она в холодный ночной воздух подышать, вглядывается во тьму, обхватив грудь руками. Этот ветер несет тот же звук, что и на Черной горе.
Дни пекла проходят под летними горными небесами. Такие вот облака, думает она, отягощают день поверх него самого. Ни в чем нету спешки, ни в нежной жаре, ни в свете, ни во времени, ни в днях, густеющих столь неторопливо.
Макнатт говорит, голодный июль, видать, к концу движется.
Так мама всегда его называла, думает она, этот нескончаемый месяц после того, как старый урожай исчерпан, а за ним ожиданье урожая августовского. В этом году тринадцать месяцев ожиданья. Вскоре урожай созреет, и все вновь наладится.
Она наблюдает за тем, как Макнатт обращается с толокном, вытаскивает здоровенную жменю из мешка. Полегче, говорит она. Он на нее не смотрит. Наоборот, усаживается, врастая в собственную силу. Есть теперь в тесной лачуге какой-то непокой. Барт ковыряет ножом деревянные чурочки, Колли болтает о том, сем, пятом, десятом. Она прикидывает, не услыхали ль Макнатта случайные собиратели, каких она слышала неподалеку, как болтает он денно и нощно, опершись о стену спиной, сапоги пинают костер. Заткнись нахер, Макнатт, говорит Колли, но Макнатт – река не мелеющая. Грейс украдкой бросает на Барта взгляд и взглядом
Пустой мешок из-под крупы обмяк, словно перекошенный рот. Колли тоже не затыкается со своими затеями – со всякими приспособами, какие можно построить, здоровенными ямами. Говорит, надо собрать диких псов и спустить их. Она трет костяшками глаза, хоть бы Колли умолк. Макнатт говорит, что там газеты на этот счет говорят? Как так выходит, что в ассизы [50] вляпываются другие?
Она предпринимает осторожные прогулки вниз по горному склону. Просто чтобы убраться из лачуги, от ножищ Макнатта, едва ль не таких же громадных, как его рот. В низинах, кажется, все глаза желают, чтобы поскорей пришла осень. Даже собаки сидят и глядят на поля, нетерпеливо стучат по земле хвостами. Волнистая зелень, что добавляет дню красок, блистает под дождем мильоном глаз, собирает ночами зреющую луну. Все мысли о том, что там зреет в глуби, что нельзя поторопить и покамест собрать.
50
Ассизы – до 1924 г. заседания уголовного суда в Ирландии за пределами Дублина (в Северной Ирландии – до 1978 г.).
Бывают ночи, когда слышен в небе отзвук выстрела. Теперь она видит сторожей при воротах на полях, чтоб отгонять, как ворон, голодных. Как шепчут посевы между собою о том, кто смеет красться в скудном свете луны, чтоб алчными руками повытаскивать неспелые клубни. Гнев свой она выпинывает о камень. Воображает, как богатые крестьяне уминают еду за румяные свои щеки. Думает, в такие вот времена приходится разом быть и угрем, и волком.
Она смотрит, как Макнатт подается к огню, оглаживает складку на портках. Когда откидывается назад, в голосе у него лишь песня. Говорит, однажды, Барт, был я в Килрогтере. Отправился пить с тем малым, кого я знал по прозвищу Стойло. Он ввязался в драку с каким-то парнем одного с собой роста и силы и позже вернулся с терновой палкой, подошел к тому парню, когда тот сидел на скамейке, и проломил ему башку, словно масло. Того парня с тех пор будто подменили. А как увидал я Стойло в другой раз, говорю ему, ты какого беса это вытворил? И Стойло мне отвечает коротко, вот как. Говорит он, тот мудень с моей сестрой кувыркался. А штука-то в том, что сестры у Стойла отродясь не было.
Думать она не может, чувствует, как ум у нее от этого трепа захлопывается, Колли пытается вставить слово, и она орет на него, чтоб заткнулся. Макнатт бросает цыкать зубами и подается вперед, вперяет в нее взгляд. Говорит, ты что такое?
Она смотрит на него и видит глаза не Макнатта, а кого-то приснившегося в этой темной лачуге, лишь желтизна огнем озаренных зубов, тех самых зубов, что опорожнили им мешок зерна.
Она говорит, чего не умеешь ты помолчать? Я пытаюсь думать.
Она прикуривает трубку и говорит. Если сталкиваешься с силой, что больше, чем твоя, тебя пожрут. Но сила бесполезна, если наталкивается на нечто, лишенное очертаний, – вроде дождя, что сплетается и расплетается.
Лицо у Барта слушающее.
Макнатт подается вперед, раскрывает и сжимает ладони. Говорит, никому напрочь невдомек, что за херню ты несешь.
Начинаться такое должно непременно в ивовом свете, таком, как сейчас, во всепадении сумерек. Она смотрит, как солнце мечет последний свет на бугор, и щурится на даль. Как вчера в синий час наблюдали они эту проездную дорогу. Этот угрюмый закут вдали от любого селенья. Мир, отсеченный платанами, громадными и в желваках грачевников. Теперь Барт сидит часовым на корточках под боярышником у поворота дороги. Макнатт в зарослях. За последний час или около того ни единого путника.