Благодать
Шрифт:
Воздух влажнеет, дерет кожу, липнет ко сну. Барт отыскивается снаружи, он наблюдает рассвет с тем же нахмуренным вниманием, с каким читает газету. Говорит, донимает она, духота эта. Она думает, может, Макнатт вернется, а может, и нет, кому до него дело-то.
Еще один душный день, сырая ночь, и в первом свете дня она просыпается и видит Макнатта, он стоит над ними. Стоит в доспехах из грязи, утыкан колючками, словно человек, проползший по злейшим канавам. В голосе у него спешка. Вставайте давайте, оба два. Пошли.
Глаза у него – кровь, на вид он его же опасная ипостась. И все же, думает она, вроде как вперяется он мимо них в некую далекую мысль.
И вот тут замечает она, что на нем новехонькие сапоги.
Говорит, ты где их добыл?
Он говорит, надо слезать с горы. Случилось оно единой ночью. Оно опять случилось. Случилось.
Они нахально топают по дороге в холмах, будто местные. Мы могли б оказаться кем угодно, думает она, люди скитаются
Смотрит, как люди заполошно втыкают лопаты, ни слова не говоря друг другу, а рядом с узким наделом белобородый человек щиплет себя за лицо, словно пытаясь пробудить глаза свои. Человек помоложе стоит с лопатой и рыдает в кулак. Она видит молодую увечную женщину, усаженную в тачку, женщина смотрит на горсть черных клубней. Вглядывается в каждое лицо, на какое ни глянет, вопросительны взгляды их, жадные до знаков, что все это неправда, что этого не происходит, потому что иногда просыпаешься, и оказывается, что все еще спишь, и засыпаешь обратно, а просыпаешься позже как следует, и все опять хорошо.
Лицо у Барта бело. Он говорит, мне надо сесть.
Она смотрит в небо и смотрит в землю, видит, что будущим-обещанное вовсе не обещано, что шагали они в этом мире сновидцами. Ум у нее удерживает и то, чего нету, и то, что есть, одному полагалось быть другим, а теперь есть вот это другое, начинает видеть она: то, что плывет над этими полями, возникло легко, словно ветер, наплыло на все и сквозь все, – этот ветер смерти, навстречу им явленный.
Макнатт устремляет обвиняющий перст без всякой мишени. Говорит, я вам скажу, о чем эти люди толкуют. Дескать, это кара Господня на нас. Дескать, Бог наслал на нас это, чтоб наказать людей за их грехи. Потому что люди мало молятся. Не восхваляют святых. Не шарят по карманам и недодают в церковных сборах. Но я вам скажу, что это такое. Люди неправильно поняли, ей-ей. Бог наслал это потому, что люди мудачье, простое и беспримесное. Вот и весь сказ.
Барт смотрит в землю, качает головой. Говорит, это полная чушь. Я про это уйму всего читал в газетах. Причина в теплом воздухе, что дует с Континента. Есть те, кто утверждает, что все дело в науке.
Макнатт откидывается, улыбается. И кто ж это наслал сюда теплый воздух с Континента?
В стране второй год без урожая, думает она. Словно открылась некая тайная дверца, дабы впустить сюда все силы потустороннего мира. Год доплывет до зимы, а дальше что?
Барт говорит, дай объясню, что произойдет. Скоро не останется на этих землях ни единого живого зверя. Цена сотки [52] овса уже фунт, а влезет еще выше. Торговцы станут держаться за то, что у них есть. До конца года будет по полтора фунта, а то и по два. Цены попрут все выше и выше, чтоб богатые могли себя оберечь, и так оно происходит всегда. Короне придется что-то предпринять. Теперь у них не будет выбора.
52
Имеется в виду английский хандредвейт, примерно 50,8 кг.
Макнатт говорит, не собираюсь я болтаться тут и глядеть, как это все случится. Пока вы двое играли в Дярмудя и Гранье [53] , я занимался своим делом. Может, и вас с собой возьму.
Встает, отрясает сапоги и многозначительно постукивает себя по носу.
Луна нынче горная, является в мир, чтоб восславить тьму. Под этим ночным солнцем после дождя все блестит. Тропа стала рыхлой от влаги, и ноги у Грейс, вступив на дорогу, радуются. На юг, вниз, дорога вьется к низинам, и запах полевой гнили возносится им навстречу. Она думает о том, что сказал Макнатт, воображает божественную длань, разметывающую испарения, до чего же зловредное мышленье, коли оно так и есть, и вот так, говорят, распространялся мор во все прежние годы. Поля больше не шепчут сплетни, но насылают безмолвную гниль-вонь, чтобы тебя преследовала. Воняет тухлыми яйцами, говорит Колли. Нужно зажать нос вот так и дышать ртом, и тогда запах в тебя не попадет.
53
Отсылка к средневековому ирландскому тексту «Преследование Диармайда и Грайне» (совр. ирл. «Toraiocht Dhiarmada agus Ghrainne»), встречается во многих рукописях в разных вариантах, но в целом посвящена истории любовного треугольника – Финна Маккула, принцессы Грайне (Гранье)
Еще одна внезапность дождя, и они пережидают ее под кровом дерева в виду какой-то деревни. Во всех краях во все времена, думает она, пес страж ночи, но по сию пору в этой ночи не донесся до них лай ни единой собаки. Псы больше не короли этой страны.
Она видит, как Макнатт опирает свое ружье о дерево, лицо в глине, задом наперед. Чудить в этот раз не будет, дал слово, прижав руку к сердцу. И все же покамест этой ночью он не затыкается.
Макнатт говорит, расскажу-ка я вам про одного малого, моего давнего знакомца, по прозванью Сольщик. Ух парняга был, это точно. Останавливался, бывало, у Бракена. С головой непорядок у него был полный. Вечно на правый локоть опирался, а рукой крутил выпивку свою и вопросительно на все смотрел. Славился тем, что рассказывал любому, кто готов был слушать, что собирается в Америку. И в итоге уехал. С великими фанфарами. Устроили ему проводы и все такое. Кладет он мешок грязных клубней в весельную лодочку и как-то раз утром отплывает в одиночку. Мать связала ему для гребли пару беспалых перчаток. Отгребает он, значит, от причала и гребет и гребет три дня, пока не одолевает его усталость. А штука-то в том, что он не урожден на западе. Не морской человек совсем. И силы у него помаленьку истощаются. Он обнаруживает, что отмыть клубни в морской воде и натереть до блеска он может, а вот съесть – нет, потому что от них сырых случаются колики. Ну, все равно ест он их, и вскоре брюхо у него вразнос. Тут он свертывается калачиком на дне лодки и дрейфует. На него льет дождь. Ветер мотает его туда-сюда. Солнце жжет его докрасна и целиком, до кончиков пальцев. От холода синеет он с головы до пят. И тут ловит себя на том, что смотрит как-то раз ночью, вот как сейчас, в небо, скользя по волнам, видит те же звезды, что и всегда, и думает себе, что это последняя ночь, когда он вообще их увидит. Молится Богу и благодарит за то, что дадена ему была такая годная жизнь, пусть и была она в основном трудная. Лежит он так, глядя в небо, ждет долгой смерти. И тут приходит рассвет во всей своей красе, и что же видит Сольщик, как не берег вдали, чисто чудо. Везенью своему не верит. Принимается грести как полоумный, бо понимает, что дотащило его до самой Америки, и все это на трех сырых картошках и желудочных коликах. Гребет изо всех сил бесячих и целой галеры темных его прислужников, что ревут на всех горящих рабов в преисподней. Выбирается на сушу, втаскивает лодку на песочек, вскидывает мешок клубней на плечо и отправляется искать удачи. Подходит к первому же человеку, какого видит, какому-то старику, тот смотрит на это дикое морское чудище перед собою, солнцем обожженное и посиневшее. Сольщик говорит, меня звать Сольщик, и я только что пригреб сюда аж из самой Ирландии. Старик оглядывает его с головы до пят с уверенным прищуром и говорит, арра [54] , а не пойти ль тебе нахер.
54
Арра (ирл., междом. arragh, arrah, ara) – елки-палки, да блин.
Торят они шумный свой путь сквозь кукурузу. Колли говорит, богатые садят кукурузу, пока дураки садят картошку. А ну цыц, говорит она. Сама цыц, говорит он. На краю поля открывается изящный перелаз, словно человек, вскинувший предупреждающие руки. Вскоре они видят плотную темень усадьбы. Она широка и двухэтажна, с надворными постройками и домиками батраков на задах. Между ними и двором слишком уж долгое поле и посадка деревьев по правую руку. В былые времена, шепчет Барт, разводишь огонь перед дверью и смотришь, как все в окна лезут. Такое «Белые ребята» устраивали. Но им от этого была потеха.
Простое будет дело, думает она. Надвинемся, как тьма, невесомые, как тени. Уверенно пройдемся по дому. Она представляет себя в гостиной, как потрошит ножом кресло, разметывает по комнате конский волос. Вот люди спят на пухлых подушках. Она заберет весь их чай и весь сахар и два фунта чего угодно из того, что у вас там есть, жирный сэр.
Колли говорит, пусть крысы напьются кошкина молока. Это ж война теперь, верно?
Она смотрит, как Барт мажет себе лицо глиной, втирает грязь в волосы, пока не становится ей незнакомым.
Шепчет, которая дверь?
Макнатт показывает.
Так которая.
Вон та.
Я не вижу.
Макнатт сплевывает. Тупицы ублюдочные. Я, что ли, не бывал тут уже?
Сует руку в карман и извлекает ключ. Пошли отобедаем с ними.
Макнатт подойдет к дому первым и проверит, нет ли сторожей. Он темная птица, что перепархивает вдоль живой изгороди, а затем наискось бросается в открытое поле, ко двору. Она вновь дивится уму Макнатта, как оживляется он в переполохе, как все в его жизни окантовано смехом. Пытается следить за его движеньями, вот-вот удается различить его, и тут, словно ночь проглотила его, нету. Они ждут и наблюдают за неподвижностью ночи. Эк ночь изливает битые свои оттенки, траву в синь, печной дым в выкидышный багровый.