BLOGS
Шрифт:
Мы испуганно смотрели из-за недостроенного сруба баньки на старуху, которую кони не растоптали только чудом, на лошадей, на собак и ничего не могли понять. И тут кто-то крикнул:
– Медведи!
По овсовому полю шла медведица с медвежонком. Она шла тяжело, как тяжёлый и чужой чан, поднимала голову, мотала ею, пытаясь избавиться то ли от оводов, то ли от ещё чего-то и вытягивала шею в рык. Собаки, пропустив лошадей и по-хозяйски защищая деревню, вылетели за околицу. Они наседали на зверей, не подходя близко, но и мешая тем двигаться. Медвежонок жался к матери, язычок его часто выныривал из пасти,
Они наискосок пересекли поле. Здесь, уже близко, мы увидели, что у медведицы вместо правого глаза кровавая каша. Какая-то лесная драма скрывалась за этой раной. Поединок с другим зверем - рысью или росомахой? Или с другой медведицей? Рой оводов и мух лип к ране, вился вокруг головы, потому она и мотала ею.
Медведица вела своего медвежонка к реке, не останавливалась «доить» овёс, не обращала внимания на собак - да и мудрёное ли дело: шла к реке зализывать раны, напиться воды, не больно-то ей нужна эта деревня, лошади и эти псы.
Красива была эта могучая мать, отстоявшая в лесной схватке своего детёныша, изнывающая от жары, наверное, и от боли, но величаво не ускорившая даже шагу, хотя сверкающая вода была уже рядом.
Выстрел грянул неожиданно, когда медведица прошла уже последние избы. Даже мёртвая она падала так, будто боялась раздавить под собой своего медвежонка.
Мы ещё стояли, разинув рты, а к убитой уже бежал дед Арсений, и медвежонка терзали собаки. Отбивали мы его от них всей ватагой. Отбили изорванного, но живого. И он ткнулся своей мордочкой в поцарапанные коленки восьмилетней Верочки.
Он выглядывал, поворачивал окровавленную голову на убитую мать, на нас и плакал человеческими слезами. Как плакали мы!
Та бабка, что кричала нам от колодца «берегись», сказала, подойдя к Арсению:
– Сволота ты, однако... В мать попал.
Мясо, небось, протухло у деда Арсения - жара ведь. А холодильника не было у него, да и ледник к середине лета иссяк в голбце. Медвежонка, мы знаем, он продал на вокзале в райцентре какому-то парню, уезжающему то ли в Ухту, то ли в Воркуту. За пятьдесят рублей по тем деньгам продал. А деньги они с конюхом Василием за пару вечеров пропили.
...«Все мы когда-нибудь помрём, - думал я на похоронах Арсения, шагая под осенним дождём рядом с заплаканными женщинами.
– Помрём все, но одни умерли, а всё равно, как будто живы - весь человек не может умереть. Будто живы. Делами ли сделанными, памятью ли...»
Так в обыкновенном мире сизая дымка висит и мир этот сказочным делает. А другой жил, помер, а за ним тоже, конечно, туман... Но чёрный. Как ночью на реке. Дед Арсений бакенщиком был - он знал, что туман на реке ночью особенный: не просто чёрный, а будто выдран «с мясом» кусок мира и... пусто. Вообще пусто. Как у меня сейчас на душе.
1987 год
ТРИНАДЦАТЫЙ ВАГОН
Середина декабря. Поезд Москва-Воркута. Тринадцатый вагон. Я не боюсь и никогда не боялся числа «13». Не действует оно
Но вот поезд Москва-Воркута. Под Микунями минус 40, ближе к Чинья-Ворыку минус 43. В вагоне плюс 13, плюс 11, плюс 8... Уже никто не спит. Уже плачут дети. Уже даже пьяные бандиты и горластые мамочки не орут на двух молодых проводниц. А проводницы уже не синие, а белые.
– Ребята, кажется, крындец. Мы приехали в Послезавтра...
– шутит молодой белобрысый парень, очень кстати вспомнив известный американский фильм. В вагон он сел в Москве без шапки и в болоньевой курточке.
– Бля, подруга, давай мы детей распихаем в другие вагоны. В натуре ведь перемёрзнут, как утята, - предлагает проводнице парень с синими от татуировок пальцами и железным зубом во рту.
– Короче, я пошёл базарить...
– Базар-вокзал, - уныло хохотнул его напарник.
– Водку оставь, что ли, - просит «болоньевый» парень.
– Да, конечно. Не умирай...
– «синий» оставляет треть бутылки и уходит.
Вагон наполняет туман, как в фильме ужасов. Гаснет свет. Мерцают сотовые телефоны. Они работают как фонарики, потому что под Чиньяворыком связь только у МТС. Сотовые освещают лица людей снизу и в тумане, а потому призрачным становится всё.
– Это из-за ветра, - еле шевеля губами говорит проводница, -Ветер и минус 40: конечно, ничего не выдержит...
– Чёрная пурга, - брякает кто-то из темноты.
– Не-ет, это ещё не Чёрная. Я Чёрную Пургу в Наръян-Маре пережил. Если б была Чёрная, то мы бы уже не разговаривали -при ней глаза замерзают сквозь веки... А это так - ветерок да плюс движение поезда...
– Ну да, счас и минус 35 без ветра жарой покажутся...
– Ха-ха-ха... Ну нах, ребята, уходим все отсюда. В любой вагон...
Проводница поясняет, что идти надо будет через три вагона: «Три разморозились...»
– А вещи?
Мы идём с чужими детьми и вещами «на закорках» и в руках, с водкой и смехом, с матом и «модернизацией» правительственных программ. У купе проводников толчея. Градусник показывает уже минус 18 в вагоне. Часть пассажиров просят вернуть билеты, надо отчитываться по командировкам в своих бухгалтериях. Проводниц, на которых орали полночи, мы уже все жалеем. Пьяный мужик с коми акцентом оставляет проводнице ядрёную шапку. Лиса, наверное, или какой-то крашеный и крутой енот.
– А-а, у меня ещё капюшон есть. А ты не стесняйся, я ж не вшивый, - мужик щериться своим щербатым ртом.
– Увольняйтесь нахер с такой работы. Здесь и сто тысяч не зарплата. Здоровье дороже.
«Пока-пока... Спасибо, девчонки. Не умирайте...»
Хорошие у нас люди. Только вагон вот 13... и 12, и 14... Их много. И вагонов, и хороших людей.
2010 год
БЕЛЫЙ ВСАДНИК
В сердце моего отца отношение к Богу было особым, мне не совсем понятным. В церковь он не ходил, попам не верил, но к вере в Бога своей мамы, моей бабушки, всегда относился с пониманием. Жестокое и яркое впечатление оставили в его памяти погромы в церквях, которые ему довелось видеть в детстве - в начале тридцатых годов прошлого столетия. Наверное, поэтому он всегда сочувствовал верующим.