Блошиный рынок
Шрифт:
И тут звонок как-то днем, я только с кухни пошла, а Людка уже мимо меня пронеслась и в трубку кричит: «Але! Але!»
Слышу голос вроде как братана мужнина, Кеши Захарыча. Он такой юморной у нас. Вот, слышу, спрашивает:
— Кто это говорит? Мальчик или девочка?
Людка-то:
— Это Люда. Я девочка.
— А я серый волк. Людоед. — Кеша, значит, так говорит. Шутит. — Ты сегодня хорошо себя вела, не баловалась?
А Людка наивная, ребенок. Баловалась, говорит. Честно.
А из трубки:
— Я таких маленьких детей, которые балуются, с удовольствием ем. И тебя
— Ты меня не найдешь!
— Найду! Совсем скоро найду. А там уж и полакомлюсь вдоволь.
Смотрю я на нашу Людку, а у нее глаза круглые — поверила, испугалась. Думаю, переборщил ты, Кеша. Зачем племянницу такими словами пугаешь?
И уже как раз к телефону подошла, хотела трубку у Людки взять да все Кеше высказать. Только Людка меня опередила. Крикнула: «Все, пока!» — и трубку на рычаг бросила. Стоит, глаза огромные слезами наполняются, на меня смотрит.
— Это дядя Кеша, — говорю ей. — Сам балуется.
— Нет, мама. Это не дядя Кеша. Это серый волк.
Я Людке объяснила, что никак не может серый волк по телефону звонить, да и где ему туг у нас быть, в городе. И как он нас найдет — вон сколько народу в городе живет. Но она настаивала, что как же не может, если звонил. И знает она дядин голос — не он это был, а серый волк.
Но вроде убедила я ее. Повеселела моя девочка, играть побежала. Как раз в программе по телевизору что-то детское началось. А я звоню Кеше домой, и его жена Эля отвечает, что Кеша на объекте. Он строитель же, если выехал на площадку, то его не высвистишь никак, пока сам не вернется вечером. Так что он никак звонить не мог. Ну потом мы поговорили — Эля ему передала, — подтвердил, что не он. Что не стал бы Людку пугать.
Вроде и забылась эта история уже. Прошла, скажем, неделя. И поехали мы с Людкой к моей подруге, она в частном секторе живет, на окраине. Мы и раньше у нее бывали, не первый раз. И вот идем с Людкой уже по улице к подругиному дому, а навстречу нам мужик, а на поводке у него — собака серая такая, как мне показалось.
И тут Людка как заорет, благим матом буквально.
За меня прячется, глаза закатились, вцепилась в подол платья:
— Мама, это тот волк! Мама, не давай ему меня съесть!
Натурально припадок с девочкой случился.
Мужик этот незнакомый с собакой вроде даже растерялся, остановился, не знает — то ли бежать помогать, то ли куда подальше от нас идти. А собака его — к нам, на длину поводка. И я тут вижу: это вправду волк самый настоящий.
Тут, я думаю, у меня тоже помутнение случилось на нервной почве. Я Людку-то подхватила на руки, потащила к подруге в дом, и мимо волка этого когда пробегала, то он будто бы мне сказал: «А вот я ее и нашел!» Явственно слышала. Даже будто бы челюстями двигал, как при разговоре. Это совсем на собачье ворчание не похоже.
Пока мы Людку отпаивали — у нее истерика, — подруга и сказала, что правда волк. Туг у них один богатей с большим участком целую свору собак держит, и есть у него
Но я же четко слышала. И Людка слышала, она потом все время повторяла слово в слово.
Пришлось нам и по врачам, и к бабке одной Людку возить, чтобы правила ее. Оборотень, сказала, вам попался. До шестнадцати могут еще припадки быть, а потом уже в безопасности будет, после шестнадцати. Только следить надо.
К телефону-то Людка больше не подходит, хотя ей подружки звонят, одноклассницы. Мы первые послушаем, скажем, что все в порядке, они и болтают часами.
А Кеша Захарыч, знаете, как ужасно погиб-то. Со стройки вечером возвращался, и на него стая бродячих собак напала. Подрали и лицо, и шею, ужас просто. Не знаю, совпадение ли такое, или кто на нас порчу навел, как та бабка сказала. Но вот так вот.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Довольно долго мне ничего |путного на блошиных рынках не попадалось. Я ходил, смотрел, даже болтал с продавцами и случайными посетителями блошки, но ничего меня не цепляло, ничего не тянуло остановиться и присмотреться.
Истории закончились.
Это всегда был совершенно неконтролируемый, непредсказуемый позыв. Просто понимал, что сегодня надо ехать. Если пытался сопротивляться, то становилось чуть ли не физически плохо, а уж психологически точно.
Меня это начало раздражать. Без всякого желания, как на нелюбимую работу, в любую погоду и в любом состоянии я собирался и выходил из дома. Меня злило, что надо ехать куда-то неизвестно зачем, когда можно провести время с друзьями, прикупить что-нибудь полезное для дома, да просто потупить на диване с баночкой пива. Надо... Как-то само собой думалось, что надо, но кому, кому надо?!
Если оставался дома или договаривался с кем-то потусить, встретиться, сходить на какое-то мероприятие, то планы обязательно срывались, что-то происходило, и в итоге я оказывался неподалеку от блошиного рынка, а тут уж как не зайти, хоть на минуточку. Я злился только на себя и ехал на блошиный рынок тоже назло самому себе.
А потом в один из ничем не примечательных дней я увидел на старом блошином рынке недовольную жизнью женщину хорошо за шестьдесят. Она стояла за прилавком, заваленным советскими брошками с финифтью, деревянными и люцитовыми бусами и прочей бижутерией. Вернее, не точно за прилавком, а чуть за спиной продавщицы, бойкой, гораздо моложе ее. Продавщица настойчиво впаривала украшения каким-то двум женщинам, явно заглянувшим на рынок по пути с работы. Видя, что те уже дали слабину и согласились примерить бусы — «прямо под ваши глаза!», — она вцепилась в них мертвой хваткой, беспрерывно болтая и не давая опомниться.