Блошиный рынок
Шрифт:
Потерпев очередную неудачу с погоней, я шел к тем лоткам, у которых только что крутился, как мне казалось, дед Власий, и сразу каким-то непонятным чутьем соображал, что именно привлекало его внимание, какая вещь.
Позже я стал тратить на эти вещицы карманные деньги, не понимая еще, зачем это делаю. Купленное приходилось прятать от родителей, потому что внятно объяснить причину появления и необходимость приобретения этих вещей я не мог. Даже иногда относил совсем уж непонятную и ненужную покупку обратно на блошку и подкидывал кому-нибудь на лоток, к аналогичному товару. Потому
Могилу деда Власия я видел. Это когда мой папа решился ко мне подступиться, почему-то сильно напуганный, что может неосторожным словом довести меня ни больше ни меньше как до самоубийства. Понятия не имею, почему это пришло ему в голову. Вероятно, он знал что-то такое про деда, что заставило его так думать. Знал гораздо больше меня...
Это была наша с папой единственная совместная поездка, только он и я, по папиной инициативе. Печально, что не нашлось более приятного повода раньше, что нужен был вообще какой-то повод, поскольку больше мы с папой вдвоем никуда не выбирались. Семейные поездки, безусловно, бывали, но всегда вместе с мамой, не наши с ним личные.
А потом я вошел в тот возраст, когда меньше всего хотелось участвовать в семейных мероприятиях, где за тебя все решают родители, а семейные вылазки казались верхом скуки и бесполезного времяпрепровождения.
Мама, кстати, восприняла этот период очень болезненно, боялась, что я однажды уйду от них и порву все связи. Наверное, считала, что я пойду по папиным стопам. Но она боялась напрасно. Я, конечно, ушел, но связей не рвал. И ушел не из чувства протеста, просто так было удобнее в житейском плане. Мама все равно, разумеется, упрекала меня, но без надрыва.
Так вот, мы с папой съездили в его родную деревню. Ничем не примечательная, среднестатистическая, постепенно теряющая жителей, как множество других населенных пунктов, где у молодежи нет никаких перспектив и где остаются доживать в основном одни старики, которым некуда и не к кому уезжать.
Папина малая родина не произвела на меня никакого впечатления. Возможно, из-за завышенных ожиданий. Да и папиной родни, по крайней мере близкой, в деревне практически не осталось. Так он сказал, а я не стал настаивать на знакомстве, и навещать мы никого не стали. Хотя, наверное, могли бы. Мамину-то родню мы не избегали, хотя и не особо общались. Впрочем, родня с ее стороны тоже разъехалась из деревни в разные города, так что связь осталась только через почту и телефон.
Папа показал мне отчий дом, заброшенный, с частично снятой крышей. Здесь и жил дед Власий, пока не переселился на деревенское кладбище. Вопреки утверждению деда, дом хотя и стоял, но отнюдь не целехонек. Не помогла строительная жертва, не удержала голова. Ушла вместе с жильцами неизвестно куда.
Папа даже заходить за калитку не стал и задерживаться особенно не хотел. Он не познакомил меня ни с кем из местных и ограничивался только короткими кивками в ответ на приветствия. Мне кажется, его некоторые и не узнавали. Или, может, тоже
Видно было, что папе не хочется здесь находиться. Но надо.
— Иногда приходится переступить через свою цивилизованность и образование и следовать правилам, даже если они считаются глупыми суевериями, — сказал папа.
Попросил у меня прощения, что не послушался местных стариков, не провел обряд против нечистой силы. Похоронил отца не вверх спиной. Не вбил осиновый кол в спину покойника. Не вшил в пятки трупа железную стружку и не подрезал подколенные жилы, как участливо советовала одна благочестивая старушка.
Какие бы ни были у них с дедом Власием взаимоотношения при жизни, как бы они ни ругались и ни ссорились, подобное казалось моему папе кощунством и неуважением не только к отцу, но и к самому себе. И я его понимаю.
И Псалтирь он не стал на могиле три ночи подряд читать. Это показалось папе совсем уж глупой затеей — ночью на кладбище сидеть. Ему хотелось поскорее все эти неприятные хлопоты закончить. Так что, как только похоронили деда Власия, папа дал деревенским денег, чтобы помянули, и в тот же день уехал домой.
Моя гипотеза, что дед Власий бомжует, а вместо него похоронили кого-то другого, что произошла ошибка, что мой папа обознался и проводил в последний путь какого-то незнакомца вместо своего отца, трещала по швам. Не могло столько людей, тем более соседей, сто лет бок о бок с дедом проживших, разом ошибиться. Они хоронили именно деда Власия, и никого другого.
Деревенское кладбище располагалось на пригорке, огибаемом с двух сторон глубокими оврагами, по которым текли ручьи, весной — полноводные, в остальное время — едва видимой струйкой среди густого разнотравья и вездесущего кленника. Могилы прятались в кустарнике между соснами, по краю пригорка тонкой полоской шелестели старые березы. Вид отсюда был очень красивый.
Ограды у кладбища не было, но даже так было понятно, что похоронен дед чуть в стороне от остальных, как бы за чертой. И напрасно, потому что остальные могилы были с обеих сторон окольцованы текучей водой — теми самыми ручьями, что бежали по дну оврагов. А нечистая сила текучую воду перейти не может, если, конечно, это не водяная нечисть. Ходячие покойники точно не могут. Так что логичнее было бы упокоить подозреваемого в колдовстве в границах ручьев и на освященной земле.
Не то чтобы я в это сильно верил... Но и не то чтобы совсем отрицал...
Мы с папой стояли у могилы деда Власия, казавшейся очень старой и заброшенной, опутанной сухими плетьми какой-то сорной травы, с раскрошившимся, треснувшим надгробным камнем, на котором будто бы кто-то тяжелый нарочно прыгал или по которому кувалдой бил (такая у меня возникла ассоциация). На соседних могильных холмиках, даже давно не посещаемых, буйно цвела земляника, густая сочная зелень заслоняла кресты и скамеечки у могил. Выглядели они приятно для глаз.