Блошиный рынок
Шрифт:
«Вот тебе и цыганский гипноз», — усмехнулся я про себя.
Помощница за плечом молодой продавщицы тихо наливалась недовольством. Она постоянно поправляла бойкую коллегу, которая сочиняла напропалую и о том, когда были созданы украшения, и о том, из чего сделаны. Но, что удивительно, ни продавщица, ни покупательницы не обращали на пожилую даму никакого внимания, хотя она дело говорила.
Я стоял, глядя прямо на нее, наблюдал за ней, бойкая продавщица даже немного занервничала, проследила за моим взглядом, обернулась и... В этот самый момент пожилая как раз нагнулась поправить что-то под прилавком. Я сделал вид, что просто задумался, якобы отвлекся на соседний прилавок, но краем глаза продолжал следить за пожилой
— Чего уставился? Нет тут для тебя ничего! Иди и не возвращайся!
Никто не посмотрел в нашу сторону, никто не обернулся на громкий визгливый голос пожилой мегеры.
Мне захотелось назло ей купить что-нибудь, да хотя бы у той же ее бойкой товарки. У живой продавщицы. Но тут, как нарочно, к лотку с бижутерией подлетела стайка девочек-подростков, каждая с рюкзачком на спине, и они разом загалдели, затолкали меня своими рюкзачками, и хохотали, и одновременно спрашивали о чем-то продавщицу и своих подружек, и говорили по телефону, и фотографировались.
Мне пришлось уйти ни с чем, отойти от прилавка подальше, чтобы меня не заподозрили и не обвинили в том, чего нет и быть не может. Возможно, это было сделано нарочно. К какому бы лотку, к какой бы расстеленной прямо на земле клеенке я ни направлялся, там немедленно образовывалось скопление потенциальных покупателей, шумных, толкающихся.
Меня все раздражало, я впервые, может быть, почувствовал себя неуютно и даже неуместно на блошином рынке. Я видел только старые, грязные, никому не нужные вещи. Даже новые предметы казались мне с каким-то изъяном, подвохом.
Я ничего из этого не хотел.
Старая ведьма отвадила меня.
Я вернулся домой наконец-то освободившийся от навязанной обязанности.
Коллекция
Вот портрет самоубийцы рядом с колченогим чертом, спичечный коробок и оклад для иконки. Жестяная рука. Одиночный детский лапоть. Детская же вилочка и старомодные громоздкие очки в роговой оправе. Навесной замок без ключа, который и вешать некуда.
Здесь нет ни одной моей истории. Ни одного моего личного воспоминания, про меня
А где моя история, которую я разыскал бы на блошином рынке и воплотил в памятных вещицах? Мои воспоминания? Мои собственные переживания? Кто я? Кто заберет меня с блошиного рынка, озаренный нахлынувшими эмоциями, поддавшись внезапному порыву узнавания?
Сколько раз мне хотелось броситься к знакомому продавцу, знакомому завсегдатаю блошки, которых я помнил в лицо, знал по именам. Схватить их за грудки, встряхнуть, крикнуть прямо в лицо:
— Вспомните меня! Узнайте меня! Скажите, что я существую или хотя бы существовал когда-то, что-то значил для вас! Вы меня помните? Эй, вы меня помните?
Посмотрите, вглядитесь — вы узнаёте меня? Да, я прятался как мог, но не может же быть, чтобы настолько искусно! Я ходил тут со стариком, с дедом! Я же вас помню, так узнайте и вы меня!
Мне кажется, что я всего лишь марионетка, кукла в руках умелого игрушечника, спрятавшегося до поры до времени за черную ширму, которую я все время воспринимал как обычный фон своей обычной жизни.
Я помню, у деда Власия был знакомец, на удивление молодой мужчина. Молодой, что необычно для дедовых знакомцев.
Этот молодой мужчина делал игрушки. На его до же на блошином рынке продавались не привычные всем куклы, или плюшевые мишки, или деревянные медведи и лошадки. Это были странные уродцы, сшитые из чего попало. И шил он их неизвестно зачем, просто так. И продавал — кто купит, тому
Мне не понравилось ни одно его, так сказать, творение. Даже безглазые и вообще без каких-либо черт лица, пустоликие, его куклы словно бы следили за гобой, настороженно и без симпатии. Да и сам мастер игрушек казался каким-то дерганым, прятал глаза, если и подходил кто к нему поинтересоваться ценой, бубнил что-то невнятное себе под нос, раздражающе щелкал пальцами буквально перед самым лицом собеседника. При этом в обычной ситуации разговаривал совершенно нормально. Сейчас думаю, что он очень не хотел быть узнанным, хотя это совершенно противоречило его присутствию на блошином рынке. Казалось бы, ну не торгуй сам, раз так нервничаешь...
Но больше всего меня поражало, что его неприятные игрушки, при всей своей неприглядности и при, казалось бы, отталкивающем поведении продавца, все равно имели спрос. То какая-то милая девочка в недешевой курточке начинает канючить у родителей тряпичную несуразную куклу, от которой она в полном восторге. То парень гопнического вида притормозит, кивнет на неведому зверушку из кусочков фланели и с разномастными пуговицами вместо глаз и, не торгуясь, выложит смятые деньги, чтобы в следующее мгновение пропасть в толпе с игрушкой в кармане. И это только то, что происходило при нас с дедом Власием. Но я не могу поручиться, что торговля шла так же бойко и без нас. В игрушечнике, как я его про себя называл, было что-то странное. Без деда Власия я ни разу не видел его на блошином рынке, но, кажется — нет, я почти уверен, — встречал сделанные его руками игрушки в домах своих знакомых.
Они называли их оберегами, но на вопрос, откуда у них кукла, застывали в недоумении — не помнили.
Обереги.
Дед Власий высказывался более сдержанно. С игрушками, говорил он, надо осторожнее быть.
— Иная куколка такую кикимору в дом подселит, что потом не выведешь. И я даже не обязательно о нечистой силе говорю. Нечистики, как ты знаешь, привлекают себе подобных. Кикимора — знаешь, кто это? Такая дрянь, что просто-быстро не выкуришь, по злобе человеческой напущена. Вещи ломает, детей изводит, домашнюю живность убивает. То кричит, то воет, то матерится, одежду портит. Младенцев пугает так, что те день и ночь орут, истерят до потери сознания. Уже хозяев из собственного дома выгонит, а все не успокоится. Одна вон выстригала по ночам у спящих волосы, под корень, до крови. Все ходили обкромсанные: и мужик, и жена его, и дети. Уже все ножницы попрятали — без толку. Решили съехать, вещи собрали, какие уцелели, и хозяин спрашивает: «Все взяли?» А ему из кучи вещей, уже в кузов грузовика погруженных, знакомый писклявый голос: «Я-то все свои ножницы взяла, а ты-то как знаешь!» Кинулись пожитки смотреть, а там все ножом истыкано да порезано. А сделано было на куколку, из палочек и тряпочек. Сунул какой-то недоброжелатель в дальний угол, куда никто просто так не заглянет. Обнаружили, только когда дом ломать начали. Хороший был, крепкий, ему бы стоять и стоять не одно поколение. А никто жить не смог. Вот на бревна решили разобрать — и нашли.
Или вот привяжешься к игрушке, сны свои доверишь, собой пропитаешь, а потом ее кто возьмет и над тобой власть получит. Тоже, знаешь, не по-доброму. Нельзя от любимых игрушек избавляться, передаривать. Даже иной раз своим собственным детям.
И дед Власий шлепнул меня по руке, когда я по тянулся потрогать что-то на лотке этого игрушечника.
Так вот сейчас я казался себе творением того самого игрушечника, созданным не для себя, а для кого-то. Проводник, а не оберег.