Бог Ярости

Кент Рина

Брэн: Ты не знаешь Лэна. Он как собака. Если он придет и будет вынюхивать, то узнает все.

Николай: И это такая трагедия?

Брэн: Николай, пожалуйста. Не делай этого.

Николай: Знаешь что? А я это сделаю. У меня нет времени на бесхребетных, нерешительных мудаков. Я не твоя игрушка и не твоя шлюха.

Брэн: И

что это должно значить?

Николай: Найди себе другую игрушку. С нами покончено.

О, подожди. Мы никогда ничем и не были. Удали мой номер.

Глава 21

Брэндон

Я никогда не был зависим от чего-либо, поэтому не понимал, насколько болезненно переживать ломку.

Прошло две недели с тех пор, как Николай сообщил мне по смс, что между нами все кончено. А я все еще не избавился от всплесков одиночества.

Прошло две недели, а мне становится все хуже, а не лучше.

В конце концов, это не обычная ломка. А может, я просто новичок во всем этом и не имею ни малейшего представления о том, как справляться с подобными ситуациями.

Иногда боль и тошнота становятся слишком сильными, меня душат черные чернила, и мне приходится их выводить.

Любым возможным способом.

За последние две недели я видел свою кровь чаще, чем когда-либо. На днях я позволил ей течь и течь, пока не потерял сознание в ванной. Какая-то часть меня хотела, чтобы я никогда не проснулся.

Часть меня молилась об этом, пока я лежал на полу в ванной, глаза были затуманены влагой, а сердце слишком устало, чтобы продолжать качать кровь в моем бесполезном теле.

Мой мозг отключился, и мысли пришли к пониманию того, как я чертовски сильно устал.

От себя.

От всего.

И я все еще уставший.

Моя кисть скользит по холсту, добавляя мазки теплых цветов, переплетая и смешивая их, пока они не совпадут с моими полыми внутренностями.

Искусство — это единственное, что помогает мне оставаться на плаву. Я даже перестал ходить на тренировки после того, как намеренно вывихнул лодыжку.

Я перестаю общаться с людьми под разными предлогами. Учеба. Работа. Учебные дедлайны.

Сейчас у меня просто нет сил ни на кого и ни на что. Но больше времени, проведенного в одиночестве, только подталкивает меня к вредным привычкам.

Причинение себе вреда, кровь и гребаная ненависть к себе.

Я кручусь по спирали и не могу остановиться.

Падаю и не могу дотянуться до дна.

Моя рука дрожит, и пластырь, который я прикрыл своими толстыми часами горит. Рану покалывает, а кровь приливает к едва заживающему

порезу.

Ощущение конца света будоражит мой мозг, и слюна заливает внутреннюю поверхность рта.

Тик.

Ты так чертовски слаб.

Тик.

Позорище.

Тик.

Чертовски бесполезен.

Кисть выпадает из моих трясущихся пальцев и падает на пол, оставляя оранжевый мазок.

Я открываю ящик справа от себя и почти на автопилоте достаю свой швейцарский армейский нож. Если я просто воспользуюсь им еще один раз, никто не узнает.

Если я просто очищу себя от черных чернил, окружающих меня, то не буду чувствовать себя запертым в собственной шкуре, и все закончится.

За исключением того, что я повторял те же самые слова последние пять гребаных раз, когда это делал. Пять раз за две недели. Пять.

Черт возьми. Я теряю контроль.

И все же мои пальцы обхватывают рукоять, я снимаю часы и затем кладу их на стол. Сдираю пластырь и смотрю на темно-красную кожу. Когда я делал это в последний раз, порез был таким глубоким, что я потерял много крови. Я думал, что он никогда не заживет и мне придется накладывать швы.

Кожа снова срослась сама по себе, бесплодно надеясь на завершение, на исцеление, как гребаный мазохист.

Первый раз я порезался случайно, когда брился в семнадцать лет. Я наблюдал, как крошечная капелька крови скатилась по моей челюсти и шее, и испытал огромное облегчение.

Это был первый раз, когда я смотрел на свое отражение целую минуту, не испытывая потребности разбить зеркало.

Поэтому я стал немного небрежен при бритье и резал себя то тут, то там, чтобы увидеть больше крови. Чем сильнее текла кровь, тем больше исчезали черные чернила.

Но я делал это редко. Был предельно осторожен, чтобы не вызвать подозрений у родителей. Поэтому, когда папа пошутил, что, возможно, ему стоит снова научить меня бриться, я перестал делать эти маленькие порезы на лице и шее.

И начал бриться там, внизу, делая порезы между бедер, где никто не мог их увидеть. Я сидел в ванне и смотрел, как из ран сочится кровь, закрывал глаза и вдыхал чистый воздух.

После поступления в университет я начал резать свое запястье, но только в одном и том же месте, делая три пореза, которые можно будет спрятать под часами.

Но их я тоже делал достаточно редко. Не чаще раза в месяц, может быть. Когда тошнота сжимала мне горло, и я не мог дышать, не захлебываясь черными чернилами.

Когда было больно до такой степени, что я не мог существовать в своей гребаной шкуре.

Но за последние пару недель это до такой степени участилось, что я уже не могу это контролировать.

Когда я был с Николаем, я не делал этого, потому что он был ужасно проницательным. Он чувствовал, что с моей рукой что-то не так, и продолжал спрашивать об этом в течение нескольких недель. Я не шучу, он говорил: