Богатырь сентября
Шрифт:
Салтан застыл, потрясенный этим превращением до полубеспамятства, сам не зная, чего в нем сейчас больше: изумления, страха или восхищения. А женщина со значением ему подмигнула: дескать, за смелость тебе награда.
– Ну, здравствуй, царь Салтан Салтанович! – Хозяйка улыбнулась, показав недостаток двух зубов сверху и внизу. – И ты тоже… – она заглянула Салтану за спину, – князь Гвидон. Добрались все-таки.
– Кто ты, хозяюшка? – наконец Салтан обрел дар речи.
– Кого искали, того и нашли. Медоуса я, Стражница здешняя. Белый свет от темного стерегу, темный – от белого.
– Мы уж видали по пути трех стражниц… – заикнулся Гвидон.
– То были служанки мои: Белая Заря, Красный Полдень и Темная Полночь. Идите к столу – чай, весь
Тут же Салтан осознал, что это правда: они ничего не ели с утра, после того как покинули стан на берегу. Не найди они эту избушку, пришлось бы утром искать хоть какую дичь. А теперь, стоило вспомнить, как голод вцепился в живот изнутри голодным волком и завыл.
– Подавайте! – невесть кому приказала хозяйка и хлопнула в ладоши.
В воздухе вдруг возникло оживление: что-то невидимое метнулось туда, сюда, на столе сама собой появилась скатерть, а на ней из ниоткуда стали возникать блюда. Жареный поросенок с яблоком во рту, гусь, каравай хлеба, пироги на блюде горкой, горшок каши, горшок ухи. Хозяйка движением руки пригласила гостей к столу.
– Но ты расскажешь… – подал голос Гвидон, – куда мой город с острова подевался? А пуще того – где жена моя, царевна Кикнида? Понтарх сказал, ты знаешь!
– Экий ты нетерпеливый, дитя неразумное! – усмехнулась Медоуса. Два отверстия в ряду зубов придавали ее улыбке хищный, неприятный вид – будто сломала зубы об кости предыдущих гостей. – Гляди на отца, как он, так и ты делай. Отец у тебя умен – худому не научит. К столу садитесь. Что же я буду за хозяйка, коли гостей стану голодными держать?
Салтан кивнул сыну и глазами показал на стол. Как ни подводило живот от голода, он бы тоже предпочел хоть что-нибудь узнать поскорее. Но понимал: так дела не делаются, да и разговор мог оказаться долгим.
Они вдвоем сели за стол, хозяйка осталась стоять возле ступы, но не сводила с них глаз. Скрестив руки на груди, она не двигалась, однако кто-то им прислуживал: невидимые руки подавали посуду, пододвигали блюда, невесть как угадывая, на что каждый из них смотрит, отрезали куски, убирали ненужное – и оно мгновенно растворялось в воздухе. Оба гостя невольно вздрагивали, ощутив рядом с собой это движение невидимых слуг. Поначалу кусок не лез в горло и оба пытались что-то есть ради одной вежливости, чтобы не рассердить хозяйку, и не разбирали вкуса. Даже хуже: жуя хлеб, Салтан ощущал вкус земли и пепла, даже вроде угольки костяные хрустели на зубах. Было жутко: вкусивший пищи мертвых приобщается к мертвым… Но они, идя сюда, и не ждали пляски в хороводе на лужку. Другого пути у них нет – в мире живых, с мудростью живых, им не избыть своей беды, не обрести потерянного. Салтан знал это, когда, даже не думая, взялся помочь своему сыну в розыске попавшего города и жены. Да и как он мог бы отказаться? Этот сын, тот богатырь, в котором он нуждался во время войны с Зензевеем – скорее просто мечтал, – и впрямь родился. Но прежде чем ждать от него помощи, нужно было помочь ему утвердиться в жизни на белом свете…
В том-то и загвоздка! – вдруг понял Салтан. В тот безумный святочный вечер они с Еленой нарушили все мыслимые запреты. Она с сестрами стала прясть, хотя в эту пору любые женские рукоделия обычай строго запрещает. Даже прялки и ткацкие станы нельзя держать в доме, надо выносить в сарай. Он сам нарушил запрет венчаться: не венчают в Рождественский пост, и не случайно же смотрины невест, ему, молодому царю, были назначены на после Крещения. А он не только обвенчался с Еленой в тот же вечер начала Святок, но и дитя они зачали в первую же ночь – а этого делать и давно женатым парам в Святки не советуют, добра не выйдет… Что за затмение на него тогда нашло, ведь не дурачок вроде? Началось с юношеской забавы, привело к любви, что ударило, будто молния, в прямо в голову, ослепила, оглушила, рассудка лишила… Уж не колдовство ли это было? Но чье? Елены с сестрами, что взяли на себя чужое дело – прясть судьбу? Но ведь кто-то их тому научил…
Вдруг Салтан обнаружил,
– Выпей, гость дорогой! – Медоуса вдруг подошла к нему, держа в руках деревянный ковш-уточку.
Салтан встретил ее взгляд, многозначительный и хитрый, и темные глаза ее вдруг показались змеиными. Он вздрогнул: косы на груди хозяйки шевелились, как черные змеи… Но ковш был уже перед его лицом, в нем блестел пахучий темный мед, этот запах тянул к себе, и руки сами потянулись к ковшу… Салтан поднялся на ноги, взял ковш, отпил, в голове зазвенело… а когда открыл глаза, не узнал избы.
Изба исчезла – он стоял в просторных палатах, не хуже своих царских в стольном граде Деметрии. Высокие дугообразные своды, стены сплошь расписаны цветами и травами, кругом резные лавки, крытые бархатом, печь изразцовая, и изразцы тоже расписные: и птицы там, и звери всякие. Гвидон, тоже озираясь, издал изумленный возглас: и он это увидел. А в руках у Салтана вместо деревянного ковша оказался кубок чистого золота, весь усаженный самоцветами.
Но сильнее всего изменилась хозяйка, – да так, что, глядя на нее, Салтан даже после всех виденных чудес онемел. Поначалу на ней было какое-то простое темное платье, да и того в полутьме не разглядеть – теперь же она засияла, как полная луна. Широкое верхнее платье из серебристо-белой парчи, оплечье густо вышито золотом и жемчугом, и полоса такого же шитья спускается от груди по края подола. Оплечье и полоса шитья обрамлены черным собольим мехом шириной в ладонь, по низу подола такая же отделка, только вдвое шире. Широкие рукава по краю отделаны полосой черного шелка, расшитого золотыми цветами и листьями на ветках. В разрезах рукавов виднелись рукава нижнего платья, более узкие, из бледно-голубого шелка, с широким золотым опястьем. Голову ее венчала корона с пятью расходящимися широкими лучами – шитая золотом, усаженная крупным золотистым жемчугом и бледно-голубыми, под цвет шелка, самоцветами. Однако волосы не были спрятаны полностью: две длинные косы по-прежнему спускались через высокую грудь ниже пояса, но теперь седина исчезла, они стали черны как ночь, в них засияли жемчужные нити.
А главное – в ярком свете, что заливал палату, стало видно, что хозяйке не сорок, а вдвое меньше: перед Салтаном была молодая женщина, его ровесница. Те же остались крупные черты продолговатого лица с прямоугольным лбом и угловатым подбородком, но теперь ресницы загибались черными лучами, по-молодому блестели глаза – того же самоцветного бледно-голубого сияния, – на гладких щеках играл румянец, алые пухлые губы взывали о поцелуе. Салтан повидал немало и красивых женщин, и нарядных женщин, но этот блеск золотого шитья, серебряной парчи, черноты собольего меха, жемчуга и голубых самоцветов поразил его, как удар в грудь.
От изумления он едва не выронил кубок.
– Ну что, Салтанушка? – Помолодевшая хозяйка широко улыбнулась, и ее зубы – ровные, белые, без единой щелочки, – засверкали ярче жемчужин в уборе. – Теперь не побоишься меня поцеловать?
Голос ее был разом и звонок, и игриво приглушен; он дразнил, зазывал, но бьющая в глаза красота сковывала.
– Побоюсь… – пробормотал Салтан. – Тебя поцелуешь, вовсе ума лишишься. Кто ты, красавица?
Он уже задавал этот вопрос, но ответа по-прежнему не имел.
– Я – Медоуса-Стражница. – Плавным движением руки, в этом широком рукаве похожей на лебединое крыло, хозяйка показала на широкую лавку. – Садись, побеседуем.
Салтан сел – это было очень кстати, от потрясения его плохо слушались ноги. Гвидон, еще держа что-то из еды во рту, – как ребенок, от изумления забыл дожевать и проглотить, – спешно вытер руки невесть откуда взявшимся полотенцем и тоже сел, с другой стороны от отца.
– Стало быть, хотите знать, куда ваш город с острова подевался? – задушевно начала Медоуса, глядя то на одного, то на другого.