Большевизм: шахматная партия с Историей
Шрифт:
В какой степени Ленину-практику удавалось в каждой новой ситуации преодолеть Ленина-утописта — отдельный и не менее интересный вопрос. Мы знаем, что от своего главного постулата — ставки на революционное насилие — Ленин не отказался до самого конца. Однако и здесь видны определенные подвижки. Если в 1917 году Ленин говорит о диктатуре класса и о классовом насилии, которое класс творит над классом, то с течением времени он требует все более адресного и все более дозированного применения террора. Он не отрекается от террора как инструмента революционного переустройства мира, но под конец жизни он уже с большим сомнением относится к абсолютизации насилия. И он более не верит в скорое пришествие социализма. Это был закономерный итог пребывания у власти в стране, охваченной гражданской войной, которую так и не удалось перевести в фазу мировой революции. В своей книге «Советские управленцы. 1917–1920» (М., 1998) Е.Г. Гимпельсон приводит в пересказе Н. Валентинова (Вольского) «напутствие» Ленина старому большевику М.К. Владимирову (в революционном подполье имевшему кличку «Лева»), сделанное в 1922 году: «Не будьте поэтом, говоря о социализме! — говорил Ленин. — Время Смольного и первых лет революции далеко позади. Если к самым важным вопросам мы, после пяти лет революции, не научимся подходить трезво, по-деловому, по-настоящему, значит мы или идиоты, или безнадежные болтуны. Вследствие въевшейся в нас привычки, мы слишком часто вместо дела занимаемся революционной поэзией. Например, нам ничего не стоит выпалить, что через 5–6 лет у нас будет полный социализм,
307
Валентинов Н. (Н. Вольский). Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина. М., 1991. С. 275.
Ставка на насилие и жестокость Ленина — наиболее расхожие темы в сочинениях негативного толка о Ленине, большевизме и событиях 1917 года. Однако постановка этих вопросов всегда грешит субъективизмом. Советские историки, говоря о гражданской войне, выделяли жестокость «белого» террора и подчеркивали объективную обусловленность террора «красного». Та же тенденция, только с обратным знаком, заметна у апологетов белого движения в России. Между тем, каждому, кто хоть в малейшей степени стремится сохранить объективность, ясно видно, что в той ситуации, которая возникла в России после февральско-мартовских событий 1917 года (причем большевики были далеко не главными фигурантами этих событий), кризис государственности стал необратимым, следствием чего стала неизбежность гражданской войны. Вопрос был лишь в том, какие формы она примет. В гражданской войне нет правых и виноватых, в ней каждая сторона имеет свою «правду», и никаких других путей достижения этой «правды», кроме вооруженной борьбы, в этом мире не существует. Для Ленина это было просто очевиднее, чем для кого бы то ни было, ибо он с 1900 года жил и мыслил категориями гражданской войны. В гражданской войне компромиссы и перемирия невозможны (или почти невозможны), она ведется на полное физическое уничтожение противника, и это предопределяет ее крайнюю степень жестокости, иногда, быть может, даже против воли ее отдельных участников. Нет сомнения, что жестокость проявлялась и со стороны белых, и со стороны красных. Концлагеря были и у тех, и у других, массовые расстрелы применялись и с той, и с другой стороны. Ленин на этом фоне выделяется лишь тем, что принимал это как данность и не считал жестокость в данной ситуации чем-то противоестественным. И полагал необходимым «вколачивать мысль о неизбежности террора», как вспоминал Троцкий1, в головы своих однопартийцев. Перед ним все время стоял образ Парижской Коммуны, погибшей, по его глубокому убеждению, из-за мягкотелости и излишнего «демократизма» ее вождей. В то же время и ответный террор контрреволюции был для него так же естественен и логически обоснован. Максим Горький вспоминал, что когда он пришел к выздоравливающему после покушения на него Ленину, тот, в ответ на возмущение Горького, нехотя и совершенно спокойно сказал: «Драка. Что делать? Каждый действует как умеет» [308] . А потом, говоря о том, что именно большевики указали массе путь к человеческой жизни из рабства нищеты и унижения, Ленин «засмеялся и беззлобно сказал: — За это мне от интеллигенции и попала пуля» [309] . Нет никаких оснований не верить этому свидетельству.
308
Горький М. Портреты. М., 1963. С. 38.
309
Там же, с. 39.
Ленин не исключал возможности собственной гибели и относился к этому вполне философски, о чем свидетельствует Троцкий: «А что, — спросил меня однажды совершенно неожиданно Владимир Ильич, — если нас с вами белогвардейцы убьют, смогут Бухарин со Свердловым справиться?
— Авось не убьют, — ответил я шутя.
— А черт их знает, — сказал Ленин и сам рассмеялся.
На этом разговор закончился» [310] .
Осталось множество письменных распоряжений Ленина с угрозами расстрелов или «засадить того-то и того- то в каталажку». Но, как справедливо отмечает Н. Васецкий в своем послесловии к сборнику «Вождь. Ленин, которого мы не знали», фактов использования этих распоряжений что-то неизвестно. «Шума было больше, чем фактического дела» [311] . Более того, в воспоминаниях соратников Ленина есть указания на то, что и свое ближайшее окружение в памятный день 25 октября 1917 года Ленин грозился расстрелять, если они проворонят власть, свалившуюся к их ногам. Это была риторика, говорившая о максимальном психическом напряжении, если хотите — эмоциональная разрядка этого напряжения. Своеобразная, с этим никто не спорит, но не более того. Этот тезис можно подтвердить ссылкой на письмо Ленина А.А. Богданову и
310
Троцкий Л.Д. О Ленине. Изд. 2-е. М., 1924. С. 106.
311
Вождь. Ленин, которого мы не знали. Саратов, 1992. С. 288.
С.И. Гусеву от 11 февраля 1905 года, в котором Ленин пишет: «Нужны молодые силы. Я бы советовал прямо расстреливать на месте тех, кто позволяет себе говорить, что людей нет. В России людей тьма, надо только шире и смелее, смелее и шире, еще раз шире и еще раз смелее вербовать молодежь…» [312] . Вряд ли кто будет оспаривать то, что в данном случае призыв расстреливать на месте не более чем выражение эмоций, и не более того. Это — что касается распоряжений о судьбе индивидуальных лиц. По отношению к классовому противнику (конкретным социальным группам) это уже была не риторика, для Ленина это была данность классовой борьбы, перешедшей в фазу гражданской
312
Ленин В.И. ПСС. Т. 9.С. 247.
Когда Лев Каменев в период своего кратковременного пребывания на посту председателя ВЦИК издал декрет, отменяющий смертную казнь, Ленин пришел в бешенство: «Вздор, — повторял он. — Как же можно совершить революцию без расстрелов? Неужели же вы думаете справиться со всеми врагами, обезоружив себя? Какие еще есть меры репрессии? Тюремное заключение? Кто ему придает значение во время гражданской войны, когда каждая сторона надеется победить?» [313]
Для Ленина гражданская война — это игра без правил. Он апеллирует к истории Великой французской буржуазной революции, к истории Парижской Коммуны, убеждая своих сторонников, что игра по правилам — это путь к поражению, к гибели. Центральной формулой всей его деятельности в этот период становится положение, высказанное им в работе «Очередные задачи Советской власти» (март-апрель 1918 года): «Недостаточно быть революционером и сторонником социализма или коммунистом вообще. Надо уметь найти в каждый особый момент то особое звено цепи, за которое надо всеми силами ухватиться, чтобы удержать всю цепь и подготовить прочно переход к следующему звену, причем порядок звеньев, их форма, их сцепление, их отличие друг от друга в исторической цепи событий не так просты, и не так глупы, как в обыкновенной, кузнецом сделанной цепи» [314] .
313
ТроцкийЛ.Д. О Ленине. Изд. 2-е. М., 1924. С. 101.
314
Ленин В.И ПСС. Т. 36. С. 206.
Очевидно, Ленину была хорошо известна английская поговорка: «Каждая цепь не крепче своего самого слабого звена». Но и в этом положении присутствует вера в активного человека, способного подчинить своей воле реальность, способного к преобразованию этой реальности.
Уже находясь у власти, Ленин пытается в процессе становления всей социально-политической и экономической конструкции придать ей системный характер. Явно видно, что это у него не получается. И это его, несомненно, мучило. Он пытался создать систему власти, способную к самоконтролю, но при этом остающуюся сверх- централизованной. Он явно видел нарастающую концентрацию власти в партийном аппарате, и пытался найти противовес. Именно этой проблеме посвящена одна из его последних работ — «Как нам реорганизовать Рабкрин», в которой он призывает «превратить пленумы ЦК в высшие партийные конференции, собираемые раз в 2 месяца при участии ЦКК. А эту ЦКК соединить… с основной частью реорганизованного Рабкрина» [315] . Но это более смахивает на политическую алхимию.
315
Там же. Т. 45. С. 384.
До 1920 года, до краха знаменитого «похода на Варшаву» он сохраняет надежду раздуть пламя мировой революции. С 1918 па 1920 год он неоднократно заявляет о близком ее начале. Трудно сказать, что это было: своеобразный пиар, попытка внушить массам оптимизм, веру в необратимость революционных перемен, или искренняя жажда мировых классовых битв. Но когда он осознает, что надежда на близкую мировую революцию становится все более и более призрачной (хотя в ленинских текстах 1922–1923 гг. мировая революция по-прежнему подается как неизбежность мирового революционного процесса), а вокруг Кремля лежит разоренная и озлобленная крестьянская страна, не принимающая «военный коммунизм», он делает резкий (не все достаточно представляют себе, насколько резкий!) поворот, преодолевает чудовищное сопротивление внутри своей собственной партии (к тому времени качественно весьма изменившейся), признает право на легализацию рыночных отношений (как единственный выход из хозяйственного тупика) и начинает строить государственный капитализм на уже совершенно иной социально-экономической основе.
В мемуарах бывшего секретаря Сталина Бориса Бажанова, бежавшего на Запад, содержится пассаж о том, что в 1922 году секретарши Ленина Гляссер и Фотиева спрашивали Ленина, означает ли нэп крах коммунистической теории. Ленин якобы ответил им так: «Конечно, мы провалились. Мы думали осуществить новое коммунистическое общество по щучьему велению. Между тем, это вопрос десятилетий и поколений. Чтобы партия не потеряла душу, веру и волю к борьбе, мы должны изображать перед ней возврат к меновой экономике, к капитализму как некоторое временное отступление. Но для себя мы должны ясно видеть, что попытка не удалась, что так вдруг переменить психологию людей, навыки их вековой жизни, нельзя. Можно попробовать загнать население в новый строй силой, но вопрос еще, сохранили ли бы мы власть в этой всероссийской мясорубке» [316] . Данный тезис резко контрастирует с последними печатными работами Ленина, который сохранил неизменным главное — убеждение в том, что обладание государственной властью в конечном итоге поможет сохранить контроль за социально-экономическими процессами и переломить ситуацию. (См. работы «О кооперации», «Лучше меньше, да лучше».) Скорее всего, данный пассаж из воспоминаний Бажанова вобрал в себя отголоски реальных дискуссий, которые шли среди старых большевиков, и был выдан Бажановым за личное мнение Ленина. Но то, что в последние годы взгляды Ленина изменились, он признал сам в работе «О кооперации»: «Мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм»1. Однако времени для детального анализа этой коренной перемены История Ленину уже не оставила.
316
Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. М., 1990. С. 116–117.
Глава 7 1917 год. Триумф большевизма
1917 год явился «звездным часом» большевизма, его «моментом истины», когда все потенции этого политического движения были реализованы ради достижения конкретного результата — взятия власти. Сам захват власти произошел в момент острого системного кризиса государственности и экономики России. Но природа этого кризиса, вопреки схемам, построенным в советское время в контексте т. н. «исторического материализма», в самой малой степени была связана с активизацией классовой борьбы пролетариата.
Самодержавие, как форма политической организации российской государственности, было обречено с того момента, когда в легальном русском сатирическом журнале появилась первая карикатура на царя, а интимная жизнь царских покоев стала достоянием не сплетен узкого круга столичной знати, а массовых слухов. Тем самым была уничтожена сакральность символа власти в массовом восприятии. Священное и предначертанное свыше оказалось вполне земным и обыденным.
Десакрализация символа сама по себе не была бы столь важна, если бы не сопровождалась кризисом всей системы власти, обусловленным мировой войной и той новой ролью, которую начинает играть в этой ситуации политизированная верхушка русской буржуазии. В условиях войны экономическая власть гораздо более чем в период стабильности нуждается во взаимодействии с политической властью. То, с чем мирились в мирные годы, стало весьма болезненным и раздражающим в годы войны.