Большое зло и мелкие пакости
Шрифт:
Он был отутюженный, выбритый, хорошо пахнущий, уверенный в себе и вправду похожий на министра.
Пятнадцать лет назад Митя Потапов производил совсем другое впечатление. Пожалуй даже, он вовсе никакого впечатления не производил.
— Мань, — позвал Потапов осторожно, — ты меня не узнаешь?
— Почему? — Маруся отвела глаза от третьей пуговицы льняной рубахи и уставилась на вторую. В лицо ему она смотреть не решалась.
— Потому что ты на меня так смотришь, как будто не узнаешь. Не переживай, все будет хорошо. Клюква сейчас закипит, я ее процежу, и ты попьешь. — Он закинул на плечо салфетку,
Худая жилистая рука с закатанной манжетой оказалась совсем близко. Так близко, что Маруся чувствовала чужое тепло.
— Если тебе понадобится… куда-нибудь, скажи, я тебя отведу.
Господи, сделай так, чтобы этот чужой человек куда-нибудь пропал. Сейчас же. Немедленно. И чтобы вместе с ним пропало все остальное — боль в животе, страх, запах бинтов, крови и смерти, беспомощность и ожидание еще большей, еще худшей беды, которая скоро придет, и остановить ее будет невозможно.
— Митя, — сказала Маруся и на секунду взглянула ему в лицо, как будто он был мусульманской красоткой, а она нарушителем законов ислама. И еще эта рука у нее за головой мешала ужасно! — Спасибо. Теперь ты поезжай. Что ты жене скажешь?
— Жены нет, Мань, — сообщил Потапов. Ее попытка осведомиться о его семейном положении его развеселила. Все-таки мужчины и женщины — это совершенно разные биологические виды. — Неужели тебе на вечере не доложили? Или ты в газетке никогда про меня не читала?
Это прозвучало самодовольно, и Потапову стало неловко. Смущается, черт побери, как девица на выданье. Это Маня его гипнотизирует своими шоколадными замученными глазищами.
— Читала, — улыбнулась Маруся, — сто раз читала. Только я никогда ни одному слову не верила. Значит, ты и вправду… холостой. А редакторша? Я забыла, как ее… Журнал “Блеск”, и она такая потрясающая. Кира?
— Зоя, — подсказал Потапов. — Она существует.
— А тебе от нее не попадет?
Потапов усмехнулся.
— Принцесса, — сказал он, — вы так наивны, что можете сказать совершенно страшные вещи. Это из Шварца. Не помнишь?
Маруся покачала головой. Потапов был начитаннее всех в классе. Куда ей до него!
— От Зои мне не попадет. У нас все по-другому, Маня. — “У нас” он произнес так, как будто хотел сказать “у нас на Олимпе” или “у нас на Марсе”. — От Зои мне попасть не может. В этой опере я пою заглавную партию. Я выбираю. Всегда.
— Тебе повезло, — тихо сказала Маруся, — а я один раз выбрала, и неправильно. Теперь вот не знаю, смогу ли еще раз выбрать. Нет, наверное.
— У тебя что? — спросил Потапов насмешливо. — Большое светлое чувство?
— Ну да, — кивнула Маруся. — Очень большое. Только я тебе не стану рассказывать, ладно, Мить?
Можно подумать, что ему интересны ее откровения!
— Может, тогда позвонить ему? — предложил Потапов сердито.
С той самой минуты, когда было принято решение забрать ее домой и сидеть с ней, он чувствовал себя рыцарем в сверкающих доспехах, спасающим захудалую принцессу.
Оказывается, у принцессы имеется собственный Ланцелот.
Тогда где же, черт побери, его носит?
Предложение вызвать Ланцелота непосредственно к одру,
Потапов выключил клюкву, постоял, глядя в окно и собираясь с мыслями, а потом вернулся в комнату.
— Мань, — сказал он, — тебе, конечно, неприятно, я понимаю, но давай подумаем, кто мог все это затеять. Ты подумай хорошенько. Мне это как-то не сразу в голову пришло. Дело не во мне. Дело в тебе. Подумай, за что тебя хотят убить?
— Я говорю вам, что ничего не видел, ничего не слышал и ничего не знаю! С Потаповым я почти не разговаривал! Меня совершенно не интересовал ваш Потапов! Я пришел… я пришел, чтобы увидеться с друзьями, а он никогда не был моим другом!
Никоненко смотрел на Владимира Сидорина с безразличным превосходством.
Сидорин был нервный, неуверенный в себе, усталый человек. Для того чтобы вывести его из себя, достаточно было пару раз сказать что-нибудь вроде “соображайте быстрее, некогда мне тут с вами целый день!”, а потом слегка, вполуха, выслушать, что он скажет.
По прогнозам Никоненко, Сидорин должен был выйти из себя минут через семь. Он вышел из себя через три минуты.
— Если вы будете мне хамить, — сказал Никоненко лениво и вытянул длинные ноги так, что ботинки оказались прямо под носом у доктора Сидорина, — я вас упеку на трое суток.
Капитану нужно было поддерживать его взъяренное состояние.
Сидорин послушно взъярился.
— Что вам от меня нужно, в конце концов?! Я хирург, у меня утром две операции, вы что, хотите, чтобы я не смог работать?!
— Мне наплевать, сможете вы работать или не сможете, — заявил Никоненко. — Отвечайте на мои вопросы.
— Я отвечаю, — помолчав и взяв себя в руки, сказал Сидорин. — Я отвечаю на все ваши вопросы, но, черт побери, — он опять стал раскаляться, — вы меня по три раза об одном и том же спрашиваете!
— Если мне будет нужно, я буду спрашивать вас всю оставшуюся жизнь, — подтянув к себе ногу, Никоненко хищно почесал щиколотку и вернул ногу на место. — Во сколько вы пришли на вечер?
— Я опаздывал. Ну, я же уже говорил, товарищ капитан!.. — Тон у него изменился на умоляющий, и Никоненко стало противно. Он не любил, когда люди быстро и беспричинно начинали трусить. — Я пришел одновременно с Маней Сурковой, которую подстрелили вместо Потапова. Ну, спросите у нее, мы вместе на крыльцо поднимались!
— Во что она была одета?
— Вроде в пальто. По-моему, серое. А что?
— Вы сразу прошли в вестибюль?
— Да.
— Потапова когда увидели?
Потапова, Потапова… Сидорин задумался.
Он увидел Потапова из своего укрытия, когда тот подъехал, но не мог, не мог сказать милицейскому, что видел его.
— Когда вы увидели Потапова? — Никоненко был уверен, что Сидорин сейчас соврет.
И тот соврал:
— На сцене, в президиуме.
— Послушайте, Владимир Васильевич, — сказал Никоненко лениво, — врать нехорошо. Ну что вы врете! Маленький, что ли?