Большое зло и мелкие пакости
Шрифт:
— Я не вру! — крикнул Сидорин.
— Врете, — сказал Никоненко безжалостно, — вы курите “Приму”, вон у вас уже полна пепельница. “Примой” был засыпан асфальт за углом, с правой стороны школы. Это вы там стояли? Вы, вы, Владимир Василич! Лучше соглашайтесь, а то потом туго придется. Зачем вы гам стояли?
Сидорин смотрел на капитана с ужасом. Сигарета вдруг мелко затряслась в его руке.
Боится? Так сильно?
Хватит у него духу выстрелить в человека, да еще в толпе, да еще в темноте, да еще в присутствии профессионального
Посмотрим. Пока непонятно.
— Вы хотите сказать, что это… я стрелял в Потапова? — Сидорин сунул в пепельницу недокуренную сигарету и стремительно поднялся. Он был высоченный, широкоплечий, зеленая хирургическая роба в плечах была ему тесна. Пальцы длинные и очень красные, странно красные, как лапы у гуся. У многих хирургов такие пальцы.
— Я не стрелял в Потапова!
— Тогда не врите, — посоветовал Никоненко, — что это еще за школьные привычки! Говорите правду. Когда вы приехали?
Сидорин повернулся к окну и, согнувшись, схватился руками за подоконник, как будто собирался его оторвать.
— Да. Хорошо. Это мои окурки, и за углом стоял именно я.
— Неужели?
— Послушайте. Не издевайтесь вы надо мной. Я никого не убивал, я ни в кого не стрелял, честное слово! Я понимаю, что вам нужно… на кого-то это дело спихнуть, а я, наверное, самая подходящая кандидатура, но умоляю вас — не делайте поспешных выводов!
Вот в чем дело. Хирург Сидорин уверен, что его сию минуту упекут в СИЗО. Он, видите ли, самая подходящая кандидатура.
— Вы насмотрелись второсортных детективов, Владимир Василич, — сказал Никоненко холодно, — согласно сценарию вы должны сейчас воскликнуть: “Не шей мне дело, начальник!” Ну? Что же вы?
Сидорин повернулся от окна и посмотрел на Никоненко с изумлением.
— Итак, что именно вы делали за углом школы, да еще так долго?
Сидорин снова отвернулся и схватился за подоконник. Лицо, отражавшееся в темном оконном стекле, стало совсем несчастным.
Батюшки-светы, жалостливо подумал “Анискин”, эк его разбирает. Что за печаль такая, жуткая, могучая?
— Я ждал Дину, — отчетливо выговорил Сидорин, как будто признавался в том, что за углом школы он потихоньку расчленял трупы.
— А? — переспросил Никоненко, не ожидавший такого сюрприза. — Что вы там делали?
— Я ждал Дину, — мужественно повторил хирург, — Дину Лескову. Больц. Я… я… Мы когда-то…
Никоненко смотрел с интересом и помогать ему не собирался.
— Я был в нее влюблен. Сильно. Она… потрясающая. Вы с ней уже встречались?
Никоненко отрицательно покачал головой. Сидорин даже не обернулся, чтобы посмотреть, — он был уверен, что если бы капитан с ней встретился, то моментально бы спятил от любви, как он сам.
— Я прихожу на эти вечеринки всю свою жизнь. Дина за все время была дважды. Она стала даже лучше, чем раньше, она…
Так, сказал себе Никоненко, стоп.
“Ты стала даже лучше,
Записку написал Потапов. Это Никоненко установил сразу. Почему Сидорин в точности повторяет те же слова?
— Мы с ней почти не разговаривали. На десятилетии она у меня спросила, как дела. А в этот раз подошла. Я ее потерял, когда Маруся за меня схватилась на крыльце, и в зале никак не мог найти, а она меня окликнула, когда все кончилось, — от воспоминаний Сидорин зажмурился. Никоненке стало смешно. — Знаете, есть женщины, которые… навсегда. Дина — это навсегда.
— О чем вы разговаривали на этот раз?
— Она просила проводить ее на банкет. В спортзале был накрыт стол, и после того, как кончились речи, все потянулись в спортзал. Я думал, что она уедет, а она попросила меня ее проводить. Я даже не ожидал. Я никогда и никуда ее не провожал. Она не разрешала. Только когда я в девятом классе стал комсоргом, она… немножко смягчилась. — Сидорин счастливо улыбнулся. — Ей всегда нравились успешные мужчины. Она сама, знаете, не только красавица, но и редкая умница. Многого добилась, ребенка одна вырастила.
— А у вас детей нет? — неожиданно спросил Никоненко.
— Что? — переспросил Сидорин и моргнул. — Чего нет?
— Детей. У вас нет детей?
— У меня дочь, — настороженно ответил он, — а что?
— Взрослая?
— Четыре года. А что?
— Как ее зовут?
— Машка.
Значит, зовут не Дина. Ошибся капитан. И жалостливый Анискин Федор Иванович ошибся тоже.
— А почему вас интересует моя семья? Они-то уж точно к этому происшествию не имеют никакого отношения!
— Кто они?
— Моя жена и моя дочь, — Сидорин снова начал распаляться, — послушайте, товарищ капитан, вы, конечно, можете со мной сделать что угодно. Я все отлично понимаю. Только никаких чистосердечных признаний я писать все равно не буду. Пока в сознании — не буду. И подписывать ничего не буду, ясно? У вас, конечно, методы воздействия, о которых всем известно, но я все равно не стану ничего подписывать! Я не желаю, чтобы Машка выросла дочерью преступника.
Никоненко смотрел на него с интересом. Представление Сидорин давал высококлассное, трагическое “до жути”, как это называла никоненковская сестра Ирина.
Заодно кое-что можно и выудить из него, из этого представления.
— Если я решу на вас давить, — сказал Никоненко лениво, — ваша драгоценная Машка даже никогда не узнает, что случилось с ее папашей, и дело я через два дня закрою. Так что разговаривайте со мной так, как и положено разговаривать с органами правопорядка — трепетно и почтительно.
— Я стараюсь изо всех вил, — пробормотал Сидорин язвительно.
— Что?
— Ничего.
Он боялся капитана, и ему было стыдно, что он так его боится.