Большое зло и мелкие пакости

Устинова Татьяна Витальевна

— Она не пассия!

— Да бросьте вы! — Никоненко внезапно и сильно разозлился.

Черт возьми, почему они все так его злят? И Потапов, и гремучая змея Алина, и теперь вот Сидорин! Какое ему до них дело?

— Бросьте, Владимир Василич, — повторил он, — сколько вам лет? Шашнацать? — Он так и сказал “шашнацать”, глядя в покрасневшее гневное докторское лицо. — Что вы слюни пускаете? Слушать тошно. Вам больше заняться нечем? Демонстрируете мне страсти, Гамлета изображаете, обойденного судьбой! Я все про вас знаю. Мне полчаса хватило, чтобы все про вас узнать. Вы профессионал экстра-класса. Медсестры, когда о вас говорят, закатывают глаза. Ваш

главный на вас молится, только одного боится, что вы наконец узнаете себе цену и бросите эту больницу к чертовой матери, а люди, чтобы у вас оперироваться, на год вперед записаны! Чего вам не хватает? Дины Больц, что ли?! Вам четвертый десяток, а вы все в африканские страсти играете! Сходите в зоопарк с ребенком, самое вам там место, среди макак!

— Какое право вы имеете… — начал совершенно ошарашенный Сидорин.

— А никакое! — бросил в лицо ему Никоненко и вышел, сильно стукнув дверью.

* * *

Решив, что с Диной лучше всего встречаться сразу после разговора с Ромео-Сидориным, Никоненко позвонил из вестибюля сидоринской больницы и поехал в “тихий центр”, где жила Дина.

Под вечер, в полном соответствии с законом подлости, пошел снег, и пробки были такие, что капитан сначала тихо матерился, потом стал подпевать приемнику, потом выключил его, решив, что от песен всенепременно тронется умом, и задумался.

Никаких мотивов.

Столько дней, и все еще никаких мотивов.

Полковник снимет с него скальп, особенно если Дятлов с Морозовым что-то вынюхали. Дятлов опрашивал школьных работников, которые были на вечере, а Морозов жителей двух соседних домов — не видел ли кто чего.

Итак, что мы имеем в “сухом остатке”, как говаривал учитель химии в сафоновской школе.

Дмитрий Лазаренко, который, по его словам, не писал и не читал никаких записок. Тем не менее выяснилось, что все же какую-то записку он читал, и это видел Сидорин. Когда-то крутил любовь с Сурковой, но очень быстро ее бросил. У нее от него ребенок. Она могла шантажировать Димочку или его родителей, требовать денег. Лазаренко эгоист до мозга костей, она ему надоела, и он решил от нее избавиться. С первого раза не получилось, поэтому, нарядившись в коричневый плащ, он приходит в Склиф и…

Вот с этого самого “и” у капитана начались путаница и разногласия. На бабулином плаще, который капитан видел в лазаревской квартире, все пуговицы были целы, а Суркова своей капельницей одну пуговицу оторвала — пуговица лежала теперь у капитана в кармане. Вряд ли у Лазарева есть еще один коричневый плащ с оторванной пуговицей.

Значит, плащ и пуговица не сходятся, зато имеются хоть какие-то мотивы. Пусть хлипкие и неопределенные, но мотивы.

Владимир Сидорин, застрявший в первой любви, как муха в варенье. Мотивов никаких. Никто не подтверждает, что он как-то или когда-то интересовался Марией Сурковой. Он никем никогда не интересовался. Всегда только Диной. Записок не писал и не читал, за углом школы стоял два часа, караулил приезд красавицы и курил “Приму”. Суркова сказала, что на крыльце, когда она за него схватилась, он как будто испугался или рассердился. Почему? Потому, что она оторвала его от созерцания “предмета”; или потому, что могла почувствовать под курткой пистолет?

Тамара Селезнева — Борина, Уварова, — которая почему-то так и не раздала записки из ящика “с почтой”. Почему она их не раздала? Куда девался ящик? Ни Лазаренко, ни Сидорин, ни Суркова

ящика на сцене не видели. Где он был во время торжественной части и откуда возник после нее, когда Никоненко взял его с левого края сцены? Кому адресована записка “Д. Л. Ты всем приносишь только зло”? Дине? Димочке? Когда туда положили записку “Д. Ю.” с угрозами? “Д. Ю.” — это может быть только Потапов, инициалов Д. Ю. больше ни у кого нет. Записка совершенно бессмысленная и могла служить только для отвода глаз, пока считалось, что покушались на Потапова. После ночного происшествия в больнице она потеряла всякое значение. Покушались не на министра.

Алина Латынина. При мысли о ней у капитана заболел желудок, как будто туда залили смолы. У нее вполне могли быть мотивы. Она жесткая, решительная и холодная. Лучшая подруга. Ее основной мотив — Федор. Алина его обожает, но он ей не принадлежит. Именно она уговорила Суркову оставить ребенка, именно она помогала его растить, это ее ребенок, и родная мать в этой схеме совсем лишняя. Вряд ли Алина могла заставить Суркову отдать ребенка ей, значит, оставалось только пристрелить ее.

Смола в желудке зашевелилась и горечью затопила горло.

Черт побери все на свете.

Алина отлично знала, в какой палате лежит Маруся, значит, у нее не было никакой необходимости открывать все двери подряд. Человек, который появился в больнице, не знал, в какой палате Суркова, и именно звук открываемых дверей насторожил ту. Кроме того, вряд ли у Алины была возможность написать записку “Д. Ю.”, поскольку в школе ее не было — она весь вечер провела с Федором.

Это означает, что или Алина Латынина ни при чем, или записки не имеют никакого отношения к выстрелу.

Ну и что именно? Первое или второе?

Кому пришло в голову тащить на вечер хозяйственную нейлоновую сумку с луковыми перьями? Зачем на празднике сумка?! Почему ее оставили в вестибюле?

Кто именно был в коричневом плаще? Почему никто не запомнил, кто это был? Все более или менее одинаково говорят, кто где стоял и в какую сторону смотрел, но никто не помнит, что за человек был в коричневом плаще. Почему? Кто-то совсем посторонний, а потому не запомнившийся?

Почему происшествие развивалось как будто двумя параллельными линиями — внутри школы и снаружи? Записки имеют отношение к выстрелу или не имеют никакого? Что за спешка, почему стрелок решился прийти в больницу, где всегда, даже по ночам, есть люди? Как он собирался ее убить? Снова стрелять? Вряд ли. Какая-нибудь отрава, подмешанная в капельницу? Слишком сложно.

Или не сложно?

Остались еще Дина Больц-Лескова и Евгений Первушин — из тех, что были в момент выстрела у ворот. А потом — все по новой.

Наша песня хороша, начинай сначала.

* * *

Дина и вправду оказалась необыкновенной. Правда, в сидоринский экстаз Никоненко не впал, но смотрел на нее с удовольствием.

Она была легкая, порывистая, глаза блестели, зубы сверкали, каблучки цокали. Она и дома ходила на каблуках.

— Как там Потапов? — спросила она, когда капитан устроился в кресле. Кресел капитан не любил. Во-первых, потому, что из них невозможно было поднять себя красиво, элегантно и с достоинством, а не животом вперед, подтягивая ноги, а во-вторых, потому, что в креслах он немедленно начинал засыпать и плохо слушал.