Болтун. Детская комната. Морские мегеры

Дефоре Луи-Рене

— Вообще-то у нас есть Мольери…

— Мольери? — переспрашивает режиссер. — Что еще за Мольери?

— Гобоист из нашего оркестра, но он восхитительно поет.

— Мольери? Вы смеетесь надо мной?

— Что вы, ни в коем случае!

И скрипач рассказал о том, как вчера, во время их совместной прогулки по берегу Майна, Мольери внезапно забежал за куст и пропел несколько пассажей из «Дон Жуана», безупречно подражая то голосу Л., заболевшего певца, то голосу Н., сегодняшнего исполнителя партии Лепорелло.

— Это было потрясающе, просто потрясающе! Я подумал, что теряю рассудок!

Примерно такое же ощущение испытают чуть позже все те, кто будет знать о замене, — музыканты, актеры, статисты, машинисты сцены; а потом к ним присоединятся и некоторые зрители, узнавшие, что в конце спектакля они аплодировали не знаменитому тенору, а никому не известному дублеру, найденному в последнюю минуту.

— Полно! — будут твердить они в один голос. — Рассказывайте кому-нибудь другому! Это был он! тот же самый! Мы еще не сошли с ума!

Хотя скрипач, подавший импресарио спасительную мысль, уже пережил подобное потрясение накануне, он все же остолбенел, увидев Мольери перед кабинетом дирекции, куда тот был срочно вызван. Волшебной переменой, почти всегда происходящей даже с самыми бесцветными личностями в результате переодевания —

так меняют актера грим и костюм, священника — пышное облачение, — объясняться его оторопь в данном случае никак не могла, поскольку Мольери к этому моменту, несомненно, сменил яркий наряд статиста на унылый фрак обитателей оркестровой ямы. Скрипач был глубоко поражен величаво-отрешенным обликом этого человека, всегда славившегося своей скромностью, — метаморфоза была тем более невероятной, что она распространилась и на вполне конкретные физические качества Мольери, как, скажем, телосложение или цвет глаз: будучи от природы даже не среднего, а маленького роста, теперь он казался головой выше любого из окружающих, а его лицо, вообще-то ничем не примечательное (что могу подтвердить и я), излучало поистине солнечный блеск Как мы можем предположить, скрипач, взбудораженный мыслью, что ему одному дано предугадывать будущую славу Мольери, — нужно принять во внимание и редкую обманчивость места, где они находились, ибо в этом отношении ничто не сравнится с театральными кулисами, — заранее смотрел на своего приятеля сквозь ее сверкающий ореол; не исключено, что он уже видел Мольери таким, каким ему в этот вечер предстояло явиться многочисленным зрителям, покорным жертвам одного и того же миража, и каким с тех пор любой из них станет представлять себе соблазнителя, презревшего все законы. (Проще сказать, его впечатление было прямо противоположным тому, что возникает у нас, когда, уже не восхищаясь, а разочаровываясь, мы видим рядом с собой, среди ничем не отличающейся от него толпы, малоприметного актера, которого под воздействием огней рампы, театрального костюма и литературного вымысла считали принадлежащим к особому миру и наделяли чуть ли не божественным величием. Когда меня позже знакомили с Мольери, я испытал точно такое же недоумение: что общего может быть у этого человека с демоническим персонажем, только что сраженным на сцене нежданной смертью?)

После спешного прослушивания, во время которого Мольери, если верить свидетелям, продемонстрировал лишь более-менее сносное мастерство (но скажите, какой любитель мог бы в данном случае выйти из положения с большей честью?), импресарио решается рискнуть и доверяет ему эту великую партию. Когда же занавес опускается, он, плача от восторга, прижимает Мольери к груди и предлагает с завтрашнего дня заключить контракт, который тот вначале не решается подписать, поскольку далеко не уверен, как он говорит, в своей способности совершить такой же подвиг еще раз, — эти его сомнения отнесли на счет артистического кокетства, тогда как на мой взгляд они были вызваны вполне законной осторожностью: хорошо ли связывать себя обязательством давать нечто, чем не обладаешь, чего в любой момент у тебя может не оказаться?

II

Хотя меня никак нельзя назвать близким приятелем Мольери, память о нескольких наших беседах не раз заставляла меня мысленно возвращаться к этой загадочной истории, и у меня, я думаю, есть право отвергнуть любое ее толкование, не согласующееся с теми немногими его высказываниями, какие я слышал лично. Мне довелось впервые увидеть его на сцене во время моего краткого пребывания в Лондоне, и в тот же вечер я был представлен ему нашей общей подругой, которую много лет назад потерял из виду и случайно встретил вновь при следующих обстоятельствах. Дело, вынудившее меня предпринять эту поездку в самую холодную зимнюю пору, было пополам с грехом улажено после четырех часов скучных словопрений в прокуренном дешевом ресторанчике, откуда я тихо ускользнул, решив прогуляться по улицам: на душе у меня было скверно, поскольку я сознавал, что дал себя околпачить в ходе торга, который мне пришлось вести на моем примитивном английском; к тому же я испытывал тревожное ощущение незащищенности, порой овладевающее мною, когда я в одиночестве брожу по чужому городу. Несмотря на туман, по-настоящему заметный только при взгляде на небо, где плавало клейкое белесое солнце, все контуры домов, все выступы и углубления на фасадах прочерчивались с почти осязаемой рельефностью, как скалы на морском берегу перед грозой, а темно-красный цвет зданий, характерный для некоторых лондонских районов, вовсе не оживлял этого бедняцкого квартала, придавая ему лишь более зловещий вид. Шоссе, вдоль которого я шел, уходило в облицованный кафелем тоннель, проложенный под железной дорогой, — этот подземный переход, хорошо освещенный с обеих сторон рядами светильников, вмонтированных в стены, и, вообще говоря, нисколько не страшный, тут же внушил мне паническое желание повернуть обратно. Почему-то в это мгновение мне почудилось, что, войдя в него, я подвергну себя большой опасности. Вместо того чтобы последовать первому движению чувства, я прибавил шагу, думая прежде всего о том, как бы поскорее дойти до другого конца, но едва лишь оказался под сводами тоннеля, как все вокруг загрохотало, — хладнокровие меня покинуло, я закричал во все горло и пустился бежать, не сводя глаз с полукруглого выхода, где смутно виднелись два силуэта: два человека одинакового роста, похоже, шедшие мне навстречу по тому же тротуару. Перед тем как поравняться с ними, я вновь перешел на обычный шаг: голова все еще гудела от металлического лязга (или от моего собственного крика?), и я дышал как загнанная лошадь, но к этому моменту полностью успокоился, несколько стыдясь своего малодушия. Двое прохожих, мужчина и женщина, посмотрели на меня с любопытством. Я оставил их позади, но чувствовал и спиной, что они все еще оборачиваются и глядят на меня, вероятно, обмениваясь на мой счет насмешливыми замечаниями. Потом услышал радостный голос, окликавший меня по имени — раскатистое эхо наполнило длинный переход, медленно стихло, — и я увидел, что женщина бежит ко мне; на этот раз я узнал в ней мою давнюю, горячо любимую подругу. Анна Ферковиц. То же узкое лицо, те же мерцающие глаза и прежняя улыбка, нежная, слегка лукавая…

— Вы! — задыхаясь, воскликнула она и, крепко ухватив меня за руку, впилась взглядом в мое лицо, как если бы сомневалась в том, что перед нею действительно я. — Вы же нас напугали! Так это вы!

В ушах у меня еще звенело, я не совсем ясно слышал, что она говорит, — или, может быть, эхо искажало ее голос? Я глупо улыбался, ничего не отвечая. Она трясла мой локоть, крича, что нам нужно, нам просто необходимо встретиться. Потом, деловито перерыв свою сумочку, вытащила оттуда розовый билет и протянула мне: «Держите-ка. Только непременно приходите, во что бы то ни стало. А после поболтаем». Она

защелкнула сумочку и приветливо улыбнулась, как будто у нее с плеч свалилось тяжелое бремя. Я смотрел, как она возвращается к своему спутнику и, подхватив его под руку, удаляется, так же резко и оживленно, как когда-то, — в моих глазах эта живость не утратила очарования и теперь, — жестикулируя рукой, затянутой в перчатку. Но почему такая спешка? Она исчезла мгновенно, как и возникла передо мной. Может быть, из деликатности решила притвориться, что крайне взволнована? Или хотела скрыть смущение: ведь она случайно увидела меня таким, каким, вероятно, предпочла бы не видеть никогда? Я дошел до конца тоннеля — над ним пронесся тем временем еще один поезд, на этот раз вызвав во мне лишь легкое раздражение, — и на дневном свету разглядел билет, который она вложила мне в руку.

Как в раннем детстве, лихорадочно предвкушая удовольствие, всегда доставляемое мне посещением оперы, даже если речь идет о самом рядовом произведении, — требователен я скорее к качеству постановки, а оно в данном случае было гарантировано высокой репутацией театра, — я отправился в Ковент-Гарден, где в тот вечер давали вещь, заведомо, хотя прежде я ни разу не видел ее на сцене, причисленную мной к разряду моих любимых, возможно, потому, что и ее название, и автор внушали несколько таинственные романтические ассоциации: я говорю о «Вольном стрелке» Карла-Марии фон Вебера.

Анна была не одна в ложе на авансцене, куда она меня пригласила. Там же сидели трое мужчин в строгих вечерних костюмах. Они встали с явным намерением меня приветствовать, но Анна и не подумала представлять меня этим субъектам, с которыми за весь вечер не заговорила ни разу, как если бы они находились там лишь для того, чтобы оказывать ей услуги, — и, похоже, их обязанности действительно этим ограничивались. Они то передавали ей бинокль, то помогали укутаться в меховую накидку, и при этом так суетились, так старались перещеголять друг друга, что иной раз попадали впросак. В конце каждого акта они аплодировали с великим усердием, однако ровно столько, как сама Анна (то есть много дольше любого другого зрителя); ее восторг они, по-видимому, разделяли из чистой вежливости. Странные господа: со временем и я стал обращать на них внимания не больше, чем на обычную прислугу. На несколько слов, сказанных мною шепотом, — что я очень рад видеть ее вновь, что она почти не изменилась и т. п., — Анна отвечала односложно, с рассеянным, задумчивым видом человека, которому разговор докучает, и вскоре я понял, что ей больше понравится, если я буду вести себя так же сдержанно и чопорно, как эти трое. Пока звучали первые такты знаменитой увертюры, я смотрел на Анну сбоку и обнаружил в ее лице перемену, делавшую только что произнесенный мною комплимент довольно сомнительным: она никак не могла справиться с нервозностью, то и дело проступавшей в трогательных морщинках вокруг ее рта, — да, она по-прежнему была прекрасна, но, казалось, полностью лишилась уверенности в себе, какую придает любой женщине сознание собственной красоты. Точнее сказать, в той игре, что ей приходилось теперь вести, красота была третьестепенным козырем. Впрочем, не исключено, что эта мысль — как и некоторые другие, последовавшие за нею, — пришла мне в голову гораздо позже, когда я догадался, что напряженное, тревожное лицо Анны отражало ее внутренние страдания, имевшие самое прямое отношение к тому, что происходило перед нами на театральных подмостках.

Нужны были по меньшей мере могучий гений Вебера и высочайшее мастерство артистов — абсолютно раскованное пение, живая игра, — чтобы превратить это либретто, восходящее к тривиальной и довольно глупой легенде, в жестокую драму, потрясая зрителя проецированием вовне стихийных сил, владеющих человеческой душой, материализуя наши страхи, наши галлюцинации. Ни одна из постановок, увиденных мною позже, не обозначила столь ясно печать рока, лежащую на образе Каспара, которого обычно причисляют к персонажам второго плана и которому актер, игравший в тот вечер, сумел полностью вернуть присущее ему мрачное величие и гибельную власть; никогда впоследствии эта детская сказка про охотников и колдовство — служащая лишь канвой для прекрасной романтической музыки — не облекалась в моих глазах такой таинственностью. Все действие, начиная с громового ружейного выстрела, открывающего первый акт, и вплоть до финальной сцены примирения, было решено в мистическом, сверхъестественном ключе, — не только самые энергичные части, где прелесть сельской жизни омывается атмосферой черной магии, но и подпорченные вкусом эпохи вяловатые эпизоды, несомненно выигравшие благодаря доминирующему ночному колориту. Однако душой этого фантастического спектакля был — я не мог отвести от него взгляда, лишь только он появлялся на сцене, — чудесный певец, исполнявший роль Каспара: согласно либретто, лесника, продавшегося дьяволу, но в интерпретации, предложенной этим исполнителем, едва ли не самого нечистого собственной персоной. С дерзостью, которую позже ему часто ставили в вину, певец, отказавшись следовать упрощенной романтической схеме, использующей резкие переходы от одной противоположности к другой, искусно сочетал несовместимые темы в едином трагическом стиле и вдохнул во всех главных действующих лиц темную и неистовую силу, позволившую каждому из них провести партии с начала и до конца на предельном накале; он нисколько не стремился расцвечивать образ Каспара живописными деталями и, высвободив легенду из узких сюжетных рамок, возвысил ее до масштабов мифа: примечательно, что несколько сцен, в которых тот не появляется, все равно были как будто заражены его инфернальным присутствием. Возможно, эта интерпретация искажала общий смысл произведения, целиком подчиняя его демоническому началу и оттесняя на задний план остальные элементы — жизнерадостность простых людей, чувствительность героев, их готовность к состраданию; но, так или иначе, ни один зритель не был в состоянии об этом судить, ибо восторг, овладевший публикой, надолго лишил ее способности объективно оценивать происходящее. Все голоса, как я уже сказал, звучали безукоризненно, однако, услышав Каспара, самый рассеянный, самый равнодушный к пению слушатель не мог не встрепенуться душою, тут же позабыв обо всем на свете.

Вернусь к Анне: в интересе, с каким она следила за представлением, странным было то, что ее ничуть не захватывало царившее волнение, — она, возможно, была лишь невероятно внимательна, и эта ни на секунду не слабевшая сосредоточенность придавала ее лицу озабоченное выражение, как у немолодой женщины, задающей один из самых важных для нее вопросов и никогда не получающей желанного ответа. Даже в чрезвычайно продолжительных аплодисментах, которыми она приветствовала артистов в конце первого действия, было нечто демонстративное, заставлявшее сомневаться в том, что она искренне разделяет общее восхищение. «Что вы скажете о Мольери?» — спросила она, повернувшись ко мне; так я узнал имя сказочного певца. Не дожидаясь реакции — и показывая, что до моего мнения ей нет дела, — она тут же добавила с ребячливой гордостью: «Великий певец, понятно. Это мой возлюбленный».