Бородинское поле
Шрифт:
Возле Дома Союзов они расстались. Здесь Олег
назначил встречу своей жене: перед уходом на фронт они
решили побывать на концерте симфонической музыки. Многие
театры в это время уже эвакуировались из Москвы, но
большой симфонический оркестр, руководимый Николаем
Семеновичем Головановым, продолжал давать концерты.
Провести последний вечер перед уходом на фронт в Колонном
зале предложил Олег, и Варя охотно согласилась. Она не
принадлежала
концертах прежде не бывала, но, как и миллионы
обыкновенных людей, не лишенных начисто слуха,
воспринимала музыку с удовольствием, без внешних
восторгов, особенно песню, хотя сама пела редко, почему-то
стесняясь.
В рабочей семье Макаровых не было музыкально
одаренных людей. Репродуктор, появившийся в их квартире с
незапамятных для Вари времен, заменял им и эстраду, и
концертный зал, и даже театр.
Иное дело Олег. Он учился в музыкальной школе,
родители видели в нем будущего композитора, а он вместо
консерватории поступил в архитектурный и после окончания
института редко садился за старый рояль, который занимал
третью часть их комнаты в коммунальной квартире бывшего
купеческого дома в Яковлевском переулке, возле Курского
вокзала. Когда-то эта комната принадлежала его бабушке, а у
Олега была своя комната в отцовской квартире на улице
Чкалова. Но бабушка по старости лет часто хворала и
нуждалась в постоянном присмотре, поэтому незадолго до
окончания института Олегу пришлось переехать в Яковлевский
переулок, а бабушке - на улицу Чкалова. И теперь молодожены
жили отдельно от своих родителей в тихом переулке. Соседи у
них были тихие, простые люди, уже пожилые и бездетные -
занимали они так же, как и Остаповы, одну большую комнату и
особых неудобств молодой чете не доставляли.
Варя и Олег дважды прошлись по длинному просторному
фойе под обстрелом десятков глаз, и Варя с вызывающей
улыбкой коснулась уха мужа и шепнула:
– Я, кажется, выгляжу белой вороной.. Только честно?
– Лебедем, Варенька, лебедушкой, - ответил он с
искренней гордостью.
Она нежно прижалась к нему.
Варя была точно такой же, как в день свадьбы, сказочной
и неземной, только не такой застенчивой, как тогда, четыре
месяца тому назад. Олег боготворил ее, любовался и гордился
ею и не мог нарадоваться своему счастью, которое иногда
казалось ему розовым сном, и он боялся пробуждения. Завтра
он уйдет на фронт и запомнит ее вот такой навсегда. Он
пронесет
повсюду, и в самый тяжкий, быть может, последний миг она
станет рядом с ним белой лебедушкой.
Олег старался не думать о завтрашнем, о фронте - он
жил сегодняшним днем, вот этими часами, когда он был
вместе с любимым человеком. Ему не хотелось сейчас
видеться ни с кем - ни с родными и друзьями, ни просто со
знакомыми. Сегодня для него весь мир был заключен в ней, в
его Варе. Вчера она рассказала ему о гибели певички Лиды, и
тогда он взял с нее слово, что она пойдет работать сестрой
или санитаркой к его отцу - Борису Всеволодовичу Остапову.
Это хорошо, что они пошли сегодня на концерт,
удивительно хорошо! Варя сказала, что, к ее стыду, она только
второй раз в Колонном зале. Первый раз была в школьные
годы, уже не помнит, по какому случаю, и теперь она заново
открывала для себя дивное чудо русского зодчества. Олег
бывал здесь не один десяток раз, и всегда как-то по-новому
виделось ему гениальное творение Казакова. Оно
неповторимо, как "Война и мир", как "Лебединое озеро", как
поэзия Есенина, которую он обожал. И в этом необыкновенном
зале шел действительно необыкновенный концерт - в столице,
которая стала прифронтовым городом. Необыкновенным было
и то, что в зале сидели люди с оружием, среди них были и
раненые, перевязанные бинтами. Необыкновенной,
преисполненной глубокого символического смысла была и
музыка - увертюра Чайковского "1812 год".
Никогда прежде Варя не испытывала такого
чудодейственного блаженства от музыки. Впервые за всю свою
недолгую жизнь, сидя в зале, незаметно, исподволь, она
погружалась в еще неизвестный, неведомый для нее мир,
сотканный из звуков и мелодий, и мелодии эти всколыхнули в
ней что-то очень сокровенное, хранившееся в недрах души, и
оно, это сокровенное, что долго лежало глубоко на дне, под
спудом, ожидая своего часа, вот теперь всплывало на
поверхность, поднималось горячей, мятежной волной, и оно
было самое главное в жизни. Перед ней проходили милые,
несказанно дорогие картины, но не внешние, а какие-то
глубинные образы, которые нельзя выразить словами, у них
нет названия, потому что слова бессильны, а сами образы не
имеют конкретных очертаний, потому что они выше,
величественней предметного и зримого. В многострунной ткани