Божественное пламя
Шрифт:
— А ты не хочешь?
— Не очень, мне нравится дома. Посмотри вон на тот холм, не первый, а следующий, — все это наша земля. Ты вообще не говоришь по-гречески?
— Говорю, если хочу. И перестаю, когда надоедает.
— Ну, ты говоришь почти так же хорошо, как я. Зачем тогда говорить на македонском? Люди подумают, что ты деревенщина.
— Мой наставник заставляет меня носить эту одежду, чтобы я был похож на спартанца. У меня есть хорошее платье, я надеваю его по праздникам.
— В Спарте они бьют мальчиков.
— О да, он однажды и мне пустил кровь. Но я
— У него нет права бить тебя, он должен только рассказать все твоему отцу. Во сколько он обошелся?
— Он дядя моей матери.
— Гм-м, понимаю. Мой отец купил педагога специально для меня.
— Это учит переносить боль ран, когда придет время для войны.
— Войны? Но тебе всего шесть лет.
— Ну уж нет. Мне будет восемь в следующем месяце Льва.
— И мне тоже. Но тебе не дашь больше шести.
— Ох, дай я сам сделаю, ты слишком копаешься.
Александр дернул за перевязь. Ремень скользнул обратно в пряжку. Незнакомец сердито ухватил его.
— Дурак, я почти что сделал.
Александр обругал его на казарменном македонском. Рот и глаза нового мальчика широко открылись, он весь обратился в слух. Александр, который еще долго мог продолжать не останавливаясь, почувствовал, какое вызывает почтение, и не умолкал. Они сидели на корточках, забытый колчан лежал между ними.
— Гефестион! — донесся громовой крик от колонн стой.
Мальчики опрокинулись, как дерущиеся собаки, на которых вылили ведро воды.
Когда прием у царя закончился, благородный Аминтор с огорчением заметил, что его сын покинул портик, где ему велено было оставаться, вторгся на площадку царевича и отобрал у того игрушку. В этом возрасте с мальчишек ни на секунду нельзя спускать глаз. Аминтор упрекал себя за тщеславие; ему нравилось показывать сына, но брать его сюда было глупо. Злясь на себя самого, он зашагал к мальчикам, ухватил сына за шиворот и отвесил ему оплеуху.
Александр вскочил на ноги. Он уже забыл, из-за чего вышла ссора.
— Не бей его. Он меня не обижал. Он подошел, чтобы помочь.
— Очень великодушно с твоей стороны, Александр, заступиться за него. Но он ослушался.
Мальчики обменялись быстрыми взглядами, смущенные открывшимся им зрелищем человеческого непостоянства. Преступника поволокли прочь.
Прошло шесть лет, прежде чем они встретились снова.
— Ему не хватает прилежания и дисциплинированности, — сказал Тимант-грамматик.
Большинство набранных Леонидом учителей находили попойки в зале слишком обременительными и с отговорками, забавлявшими македонцев, спасались в свои комнаты, чтобы лечь спать или побеседовать друг с другом.
— Может быть, — сказал учитель музыки Эпикрат. — Но лошадь оценивают не по тому, как она ходит под уздой.
— Он занимается, когда его это устраивает, — сказал математик Навкл. — Поначалу ему всего было мало. Он может вычислить высоту дворца по его полуденной тени, и, если спросить его, сколько человек в пятнадцати фалангах, он едва ли остановится, чтобы перевести дыхание. Но мне так и не удалось внушить ему красоту чисел. А тебе, Эпикрат? [7]
7
Музыка
Музыкант, худой смуглый эфесский грек, с улыбкой покачал головой.
— С тобой он заставляет числа служить пользе, со мной — чувству. Как мы знаем, музыка нравственна; все же я должен воспитать царя, а не выступающего на конкурсах виртуоза.
— Со мной он дальше не продвинется, — мрачно предрек математик. — Я сказал бы, что сам не знаю, зачем здесь остаюсь, — если бы думал, что мне поверят.
Взрыв смешанного с непристойностями хохота донесся из зала, где какой-то местный талант совершенствовал традиционную застольную песню. На седьмой раз они загорланили хором.
— Да, нам хорошо платят, — сказал Эпикрат. — Но столько же я мог бы заработать в Эфесе преподаванием и выступлениями и заработал бы эти деньги как музыкант! Здесь я — маг или фокусник. Я вызываю грезы. Я приехал не для того, и все же это занимает меня. Тебя это никогда не занимало, Тимант?
Тимант фыркнул. Он находил сочинения Эпикрата слишком новомодными и эмоциональными. Сам он был афинянин, превосходящий всех остальных чистотой своего стиля; фактически он был учителем Леонида. Чтобы приехать в Пеллу, он закрыл свою школу, найдя работу в ней обременительной для своего возраста и радуясь возможности обеспечить себе остаток дней. Он прочитал все, достойное прочтения, и когда-то в молодости понимал, о чем пытаются сказать поэты.
— Мне представляется, — сказал он, — что здесь, в Македонии, устали от страстей. В дни моего ученичества много говорили о культуре Архелая. Кажется, вместе с непрерывными войнами, начавшимися после, хаос вернулся. Не скажу, что двор здесь вовсе лишен утонченности, но в целом мы среди дикарей. Вы знаете, что юноши в этой стране считаются взрослыми, когда убьют кабана и человека? Можно вообразить, что мы перенеслись в век Трои.
— Это облегчит твою задачу, — заметил Эпикрат, — когда ты дойдешь до Гомера.
— Система и прилежание — вот что требуется для изучения великих поэм. У мальчика хорошая память, когда он дает себе труд ее напрячь. Сперва он довольно успешно учил списки. Но он не может подчинить свой ум системе. Объясняешь конструкцию, приводишь соответствующий пример. Но думать о грамматике? Нет. Всегда «Почему они приковали Прометея к скале?» или «Кого оплакивала Гекуба?».
— Ты ему рассказал? Царям следует научиться жалеть Гекубу.
— Царям следует приучиться владеть собой. Сегодня утром он прервал урок, потому что — единственно из-за удачного синтаксического построения — я привел несколько строк из «Семерых против Фив». А что, будьте добры, это были за семеро? Кто вел конницу, фалангу, легковооруженных стрелков? Это не цель разбора, сказал я, не цель разбора; сосредоточьтесь на синтаксисе. Он имел бесстыдство ответить на македонском. Я был принужден отстегать его линейкой по ладоням.