Божественное пламя
Шрифт:
— Рассудительный парень, — сказал Парменион. — За этих крепких горских женщин всегда дают хорошую цену, они работают лучше мужчин.
Филипп небрежно проглядывал обычный перечень наград и похвал («Гефестион, сын Аминтора из Пеллы, сражался с великой доблестью»); его голос упал до невнятного бормотания. Внезапно, заставив Пармениона подпрыгнуть, он вскрикнул:
— Что?!
— Ну-ну, что такое?
Подняв глаза от свитка, Филипп сдержанно сказал:
— Он остановился там, чтобы заложить город.
— Должно быть, писец ошибся.
— Этот писец словно из книги пишет. У медов хорошие
— Если на столько, — проворчал Парменион.
— Он подумал о подходящих колонистах. Агриане, конечно, мирные пеонийцы, несколько безземельных македонцев, известных ему, и… Да, подожди. Тут приписка. Есть ли у меня на примете достойные люди, которых можно вознаградить земельными угодьями? Он думает, что человек двадцать мог бы принять.
Парменион, сочтя, что только глупец откроет рот в такую минуту, откашлялся, чтобы заполнить паузу.
— Разумеется, он назвал город своим именем. Александрополь.
Филипп уставился на письмо. Парменион смотрел на его резкое, испещренное шрамами, стареющее лицо, кустистые черные брови и бороду: старый бык, принюхивающийся к воздуху новой весны, покачивает зазубрившимися в битвах рогами. «Я тоже старею», — подумал Парменион. Они делили фракийские зимы, вместе выстояли перед натиском иллирийцев, они делили грязную воду в походе, вино после боя; они делили одну женщину, когда были молоды, — она никогда не могла сказать в точности, кто отец ее ребенка; они делили шутки и радость. Парменион еще раз откашлялся.
— Мальчик всегда говорил, — начал он беззаботно, — что ты не оставишь ему ничего, чтобы увековечить его имя. Он воспользовался представившимся случаем.
Филипп обрушил на стол кулак.
— Я горжусь им, — сказал он решительно. — Горжусь.
Он положил перед собой чистую табличку и быстрыми четкими штрихами нарисовал план сражения.
— Прекрасный замысел, отличная диспозиция. Зажми их, дай выход, скажем, здесь, и что тогда? Или если конница ударит прежде времени? Но нет, он все предусмотрел. И когда они кинулись бежать, он сделал вот так. — Филипп сжал пальцы. — Мы еще увидим его в деле, Парменион, моего мальчишку. Я пошлю ему этих двадцать поселенцев для Александрополя, клянусь богами.
— Тогда я распоряжусь. Почему бы нам не выпить за это?
— Почему бы и нет?
Филипп велел принести вина и стал скручивать письмо.
— Что здесь, погоди-ка, что это? Я не дочитал.
«С тех пор как я оказался на севере, я повсюду слышу о трибаллах, живущих на высотах Гемона; при их воинственности и безначалии они представляют угрозу для оседлых племен. Мне показалось, что, пока я в Александрополе, я мог бы пойти на них войной и привести в повиновение. Я хотел бы получить на это твое разрешение, прежде чем вызывать войско из Македонии. Я предполагаю…»
Вино было принесено и разлито. Парменион сделал большой глоток, забыв, что следует дождаться царя, а царь забыл обратить на это внимание.
— Трибаллы! Чего хочет мальчик, выйти к Истру?
Перескочив
«Эти варвары смогут помешать нам, терзая наш тыл, когда мы отправимся в Азию. Если они будут усмирены, наши владения на севере дойдут до Истра, который является естественной защитной стеной, будучи, как говорят, величайшей рекой на земле после Нила и Всеобъятного океана».
Двое видавших виды мужчин уставились друг на друга, словно сличая полученные предзнаменования. Первым нарушил молчание Филипп. Он откинул назад голову и, хлопая себя по колену, зашелся в хохоте, обнажившем пустые дыры на месте выбитых зубов. Парменион, испытывая невероятное облегчение, громко вторил ему.
— Симмий! — крикнул царь наконец. — Позаботься о гонце наследника. Свежую лошадь утром. — Он отхлебнул вина. — Я должен запретить ему войну с трибаллами сразу же, пока он не начал собирать армию. Не хочу разочаровывать парня. Ах, вот что: напишу ему, чтобы посоветовался с Аристотелем, планируя свой город. Что за мальчик, а? Что за мальчик!
— Что за мальчик! — эхом отозвался Парменион. Он смотрел в кубок, не отводя глаз от своего отражения на темной поверхности вина.
По равнине Стримона длинной цепью тянулась на юг армия: фаланга за фалангой, ила за илой. Александр ехал впереди, во главе собственного отряда. Гефестион был рядом с ним.
Воздух наполнился громкими звуками: пронзительные крики, хриплый плач, причитания, резкий треск, будто падало сухое дерево. Это были голоса коршунов, смешанные с карканьем ворон; птицы парили над землей, пикировали вниз, дрались за куски падали.
Колонисты похоронили своих мертвых, солдаты возвели для павших товарищей погребальные костры. В конце обоза, за выстеленными соломой повозками для раненых, катились телеги с глиняными урнами, наполненными прахом погибших. На каждой было написано имя.
Потери были незначительны: победа далась легко. Солдаты обсуждали ее на марше, глядя на рассеянных тысячами врагов, на тела, оставшиеся лежать там, где их настигла смерть. Обряды над ними совершала природа. Ночью трупы пожирали шакалы и волки, при свете дня поживу себе находили деревенские сторожевые псы и стервятники, слетавшиеся со всех сторон. Когда колонна войск приближалась, они поднимались хрипло кричащим облаком и сердито кружились в воздухе; только тогда становились видны оголившиеся кости и клочья мяса, вырванные волками, которые спешили добраться до внутренностей. Вонь и крики птиц далеко разносились ветром.
Через несколько дней все будет кончено. Кому бы ни досталась эта земля, самую грязную работу для него уже сделают; нужно будет только сгрести кости и сжечь или закопать во рву.
Над мертвой лошадью, трепеща полураскрытыми крыльями, дрались ястребы. Букефал тонко всхрапнул и отпрянул в сторону. Александр дал отряду знак идти дальше, спешился и бережно повел коня в обход, огибая груду гниющей падали: он похлопывал его по морде, отгонял стервятников, шептал ласковые слова. Ястребы отлетели и сбились поодаль в стаю. Букефал фыркал с отвращением и переминался с ноги на ногу, но успокоился. Подождав еще немного, Александр вскочил в седло и вернулся на свое место.