БП. Между прошлым и будущим. Книга 2
Шрифт:
А потом — Париж. Наверное, в первый раз они, Булат и Оля, оказались здесь на отдыхе, хотя на 28 мая назначили все же, по инициативе российской миссии при ЮНЕСКО, встречу с земляками. Гладилин поспособствовал размещению Булата и Ольги там же, в доме миссии, хотя поначалу планировалось остановиться в гостинице. Были деньги, было время просто побродить по Парижу.
— Тогда, 25 мая, — рассказывал мне сейчас Гладилин, — Булат за столом был разговорчив и весел, принял немного «крепкой», говоря «мне нужно дезинфицирующее покрепче». А на следующий день позвонил —
Чуть позже звонит Оля: Булата из больницы, куда он приехал на проверку, перевезли в военный госпиталь, один из лучших во Франции, находится в Кламаре, специализирован по легочным заболеваниям. Начали лечить… от астмы. Привез я ему туда российские газеты, разговорил его как-то — но выглядел он скверно, совсем скверно: за несколько дней переменился так, что смотреть на него было больно…
…Дальше все стало закручиваться по спирали — трагической и необратимой.
— Проснулись все недомогания, — рассказывала мне уже сама Ольга. — Обнажились все уязвимые места — одно за другим. Стали отказывать легкие, почки, печень. Открылась язва — и за ночь ушло два литра крови. Хотели сделать переливание — потребовалась справка о группе крови. А где ее взять?
Все же достала ее Оля — но российской справке не поверили. Пытались установить группу на месте, анализом — так ведь крови и так мало осталось, не идет она — и все тут!
И все тут…
Дочь Гладилина, Алла, почти все это время оставалась в больнице, выполняя роль переводчика с французского. И на французский. Она-то и объясняла врачам, чем был болен Булат раньше: похоже, они поначалу не знали даже, что была операция на сердце, хотя шов на груди вроде бы достоверно свидетельствовал об этом. Был еще какой-то мальчик, видимо, из посольских — он дежурил по несколько часов в день.
Потом на госпиталь обрушилась лавина звонков из Москвы — МИД, Министерство культуры, Союз писателей…
И из французских учреждений, в том числе правительственных: кажется, тогда только стало доходить до госпитальных служащих, кто оказался их пациентом.
Последние три дня, когда положение стало казаться безнадежным, дали легкие наркотики — и Булат спал. Он так и не проснулся — к вечеру 12 июня, когда перестало биться его сердце. В российском посольстве в эти часы шел прием, посвященный введенному ныне празднику — Дню России. А разговоры там только и были о Булате.
Надо же — такая судьба: родился в день, совпавший два десятилетия спустя с днем, назначенным для празднования Победы, к которой и он успел приложить руку. Три года — от звонка до звонка. Умер в объявленный ныне праздник — День России.
Дни, когда положено праздновать, назначаются властью. Всенародное горе не объявляют. Его не назначают, оно просто приходит, заявляя само о себе слезами, застывшими в глазах людей. Как сегодня — когда не стало Булата Шалвовича Окуджавы.
Ольга последние сутки вообще не отходила от постели мужа, ночевала там же.
— Не
А я, уже не очень вслушиваясь в эти подробности, вспомнил вдруг, с какой нежностью они — Булат и Гладилин — всегда отзывались друг о друге…
— Будешь говорить с Толей — мои ему поцелуйчики! — не раз приходилось мне слышать эти слова…
«Я хотел бы жить и умереть в Париже…»
Написано это почти три четверти века назад. Автор слукавил, добавив следующей строкой — «если бы…».
Говорят, очень хотел жить в Париже Владимир Владимирович Маяковский — но не дали. Не позволили.
Окуджава не хотел. И тем более — умирать на чужбине. Выезжая за рубеж, он весь был в России — и с Россией. Я помню, как здесь, в Лос-Анджелесе, жадно просматривал он российскую прессу, ощущая прямую свою причастность к судьбам страны, ее будущему.
И я помню, какая брезгливость звучала в его голосе, когда говорил он о поднявшейся вдруг с самого темного дна мутной и страшной в своей неожиданности фашистской нечисти. В России! — столько претерпевшей от нее — ведь полвека не прошло, ведь живы еще свидетели, живы…
Много чего вспомнится — не сейчас, позже, когда притупится острота этой невероятной утраты. Когда стихнет боль. Когда пройдет время.
Когда пройдет время, Булат будет в нем отдаляться от нас — от всех, кто имел счастье называть себя его современником.
Тем, кто был ему при жизни близок, не однажды вспомнятся часы, проведенные с ним рядом. Другие будут слагать истории с его участием, не всегда достоверные, но непременно почтительные и добрые.
Перемежаясь с правдой, они станут частью мифологии, начало которой положено было четыре десятилетия назад — с появлением его первых стихов, первых песен, первых магнитофонных записей.
А он, окруженный легендой, Он всегда будет оставаться в нашей памяти таким, каким мы знали его и каким был он в действительности. Он всегда будет для нас жив.
Он всегда будет с нами.
Мы не раз еще обратимся к образу Булата Шалвовича Окуджавы, к его творчеству. Теперь придется говорить — к творческому наследию. Помню, в его приезд к нам в 91-м, ровно 6 лет назад, он выступал сначала на Восточном побережье — в Нью-Йорке, в Бостоне, еще где-то, потом у нас в Калифорнии — в Сан-Франциско, Лос-Анджелесе…
Последней намечена была встреча в Сан-Диего. Ее по каким-то причинам отменили, и высвободился вечер, в который собрались у меня дома; сюда Окуджавы переселились из гостиницы, завершив отношения с антрепренером, спланировавшим поездку. Набралось человек сорок, может быть, больше.