БП. Между прошлым и будущим. Книга 2
Шрифт:
У меня сохранилась видеозапись этой встречи. Булат пел под фортепианный аккомпанемент сына, помогал себе гитарой. Пел — как никогда много, почти не отдыхая. И только иногда, пристроив инструмент на коленях, положив на деку правую руку и слегка наклонившись вперед, он, прикрыв глаза, читал стихи. И отвечал на вопросы. И шутил.
Через три-четыре дня предстояла операция на открытом сердце — это мы уже знали почти наверняка.
Хотя сердце поэта было открыто всегда.
— под последние аккорды произнес Окуджава.
У меня перехватывает горло, когда я вспоминаю слова, завершившие его выступление в тот вечер.
— Смог! — хочется мне прокричать так, чтобы слышали все те, кто когда-нибудь аплодировал ему из зала, кто просто читал его книги или внимал его записям. И чтобы услышал он: «Главная песенка» сложилась сама — из сотен, созданных вами, Булат Шалвович, и каждая из них могла быть для кого-то из нас главной. Она и была. И остается.
В эти дни несколько раз говорили мы по телефону с живущим в Вашингтоне музыковедом, составителем самого первого песенного сборника Окуджавы, Владимиром Фрумкиным. Уместно привести здесь его рассказ.
— В нынешнем году исполнится ровно 30 лет, как мы познакомились с Булатом Шалвовичем. Я встретился с ним, чтобы подготовить его первый музыкальный сборник, который планировало выпустить издательство «Музыка» в Москве. Вроде бы начальством был дан зеленый свет — на сборник из 25 песен, с нотами, которые я записал, с предисловием и т. д. Окуджава очень помогал при подготовке книги: давал тексты, напевал мелодии.
Мы подружились… Но сборник в конце концов запретили, и об этом я написал в американском выпуске, изданном «Ардисом». Я счастлив, что смог сделать эту работу, запечатлевшую огромное явление русской культуры. Булат начал движение свободной песни в России — независимой, свободной от «советчины», от стереотипов и идеологии — и не только в словах, но и в музыке. Он создал совершенно неповторимый музыкальный стиль, принес свою интонацию, которая была настолько необычной, что казалась властям подпольной. Между прочим, из-за мелодии прежде всего они не пропустили сборник в печать — а ведь я выбрал песни, тексты которых уже были напечатаны.
Но с музыкой они выглядели в глазах властей возмутительно — поскольку приходилось признать сам факт неофициальной песенной культуры: песни Окуджавы звучали по квартирам, маленьким залам — и безо всякого разрешения свыше. Это было обвинительным актом советской массовой песне — ее придуманности и фальши.
Окуджава был одним из первых деятелей российской культуры, которые вернули русской речи, русской поэзии теплоту и человечность, — и это стало замечательной заслугой его перед русской культурой.
Не кладя трубку, я набрал бостонский номер Наума Коржавина, замечательного поэта, одного из ближайших друзей и соратников Окуджавы.
— Я знал, что он болен, что с ним нельзя было поговорить в эти дни, но Булат все равно был со мной всегда рядом — и особенно, когда я думал о литературе. Как бы сложно ни складывалась судьба в эмиграции для меня, он ее буквально скрашивал. «Но погоди, это все впереди…» — помнишь эти строки? Они помогают жить.
«Это все» стало частью меня. Я был рядом с Булатом при всем его творческом пути. Он был для меня одним из тех, кто дал мне в этом мире подпорку — и этими словами тоже. Мир опустел для меня. В значительной степени… Ушла эпоха.
Коржавин замолчал. И после добавил: «В общем, что еще говорить, сам понимаешь…»
Евтушенко, на лето поселившийся в Переделкино, от всех интервью и комментариев, за которыми обратились к нему из российского телевидения, из газет и журналов, отказался.
— Не могу, просто не в силах, веришь, — говорил он мне приглушенно, и в голосе его была какая-то спокойная обреченность. — Ну, знали мы все, что слаб он, что все может произойти — и настолько оказались неподготовлены к мысли, что нет его больше… Я то и дело подхожу к калитке его дачи: там сейчас масса цветов, люди все время приезжают и оставляют цветы. Очень много простых полевых цветов — ромашки, васильки, еще какие-то… И портрет его на калитке — один из последних. Я взял из его садика ветвь сирени домой…
Значимость человека, по-моему, определяется по той пустоте, которая возникает,
Наши писатели — они далеко не едины, они страшно разобщены — по союзам, по группам, но все, буквально все сходятся на любви к Булату. В свое время партийные идеологи заявляли, что песни Окуджавы пошлы. На самом же деле он всегда противостоял пошлости: сначала пошлости партийно-номенклатурной идеологии, потом пошлости воцарившегося в стране беспредела…
Гражданская панихида по Булату Шалвовичу Окуджаве состоялась 18 июня 1997 года в помещении Театра имени Вахтангова; отпевание и похороны, на которых, по просьбе вдовы, присутствовали только близкие — 19 июня.
Булат Окуджава похоронен на Ваганьковском кладбище.
Июнь 1997 г.
Посвящено Д. А. Половец
Вот Дина Абрамовна С улыбкой Фаины Раневской с её же глазами, которых не спутаешь: не с кем, еврейская женщина родом от Красных ворот, где всё раскололось однажды, а в поисках адреса возможно, представьте, попасть и в объятья Лос-Анджелеса, что реже встречается именно наоборот. Да, это конечно, значительно реже случается. И надо же так нахлебаться, нажраться, отчаяться, что станут профессией Боль и Надежда, и Даль. А там уж, естественно, белых платочков махание и радостный вздох, а потом затрудненность дыхания, поскольку разлука — не только «отчаль да причаль». И вот она в городе, где проживают колибри и Господа славят, где домики к скалам прилипли, а рядом течет по-арбатски знакомо Ферфакс… И если вглядеться в его тротуары отсюда, Вы, Дина Абрамовна, словно звезда Голливуда, Плывете спокойно. В авто. Мимо них. Просто так-с.Закатилось солнце…
Белла Ахмадулина
Есть то, что всегда с нами, оставившими Россию в разное время и по разным причинам, навсегда. Это язык, на котором мы научились говорить с самого рожденья и который сохраняется для нас — на каком бы языке впоследствии мы ни говорили, — Первым. Здесь, в зарубежье, он держит наше сородство с замечательными явлениями русской культуры, с ее выразителями — и прежде всего, с литераторами.
Встречи с ними — всегда дорогие подарки для нас. Праздники. А для меня — особенно когда случалась возможность не только присутствовать на выступлениях Беллы, но провести с ней и Борисом вечер-другой у себя дома. В нечастые приезды Беллы и Бориса в Калифорнию было именно так. Сегодня я достал из альбома свои домашние фотографии восьмидесятых годов и сравнительно недавнюю — конца девяностых: на них Беллу и Бориса окружают Вячеслав (Кома) и Светлана Ивановы, Вениамин Смехов, Владимир Паперный, его мама — «новомировка», литературовед Калерия Озерова…