Бремя власти: Перекрестки истории
Шрифт:
III
Возвращаясь в область исторического познания, зададимся вопросом: существовало ли в сознании русских людей XVI–XIX веков некое представление о власти и как оно, это представление, влияло – и влияло ли на самих правителей? Причем речь идет о самой высшей, царской, власти. Соответственно, и о самом тяжком властном бремени.
Со времен Макса Вебера одной из центральных проблем всех социальных наук, изучающих феномен власти, стала проблема легитимности: что заставляет общество признавать или «терпеть» существующий политический режим? Что делает власть законной и «естественной» в глазах населения? Историки ищут ответы на эти вопросы, изучая, в частности, представленияо власти и властителях в том или ином обществе. В этой проблеме можно выделить два аспекта: массовые представления о власти – с одной стороны, и ученые трактаты на эту тему юристов, богословов, философов, а также сочинения и высказывания самих власть предержащих, – с другой. Для нашей темы
Прежде чем окончательно закрепиться за московскими великими князьями, этот титул прошел в древнерусской истории долгий путь. Начав его со смысла «равный по достоинству царям» (применительно к киевским князьям), титул «царь» к XVI веку приобрел смысл политический: его обладатель есть суверенный государь, независимый властитель, у которого нет и не может быть сюзерена. Именно этот смысл и был вложен в акт венчания на царство Ивана IV в 1547 году. Помазание миром символизировало божественное избрание Ивана для исполнения воли Всевышнего, превращая его в наместника Бога на земле, неподконтрольного никаким институтам и сословиям. «Про то ведает Бог да великий государь» [10;74] – фраза, повторяемая на все лады русскими людьми и удивлявшая заезжих иноземцев, имела сокральный смысл и отражала ментальность русского народа.
Претензии потомков Калиты на царский титул не вызывали энтузиазма у противников Москвы. Великокняжеским интеллектуалам пришлось изрядно потрудиться, обосновывая «законность» посягательств своих покровителей на высший титул. Сначала – послушным и строптивым подданным, затем – монархам сопредельных стран. Неудивительно, что книжники пребывали в постоянном поиске все новых аргументов. Создатели «Сказания о князьях Владимирских» уже не могли довольствоваться ссылкой на «царя» – князя Владимира Святого. Этого было явно недостаточно. Под их пером Рюриковичи превратились в «сродников» римского императора Августа. Здесь же получила свое развитие легенда о присланных Владимиру Мономаху из Константинополя царских регалиях, после чего киевский князь «наречеся. царь Великиа Русия». Эти интеллектуальные усилия, строго говоря, лишали акт венчания Ивана IV инновационности. Но это было как раз то, к чему стремились авторы самодержавной доктрины: в почете была традиция, старина, согласно которой Иван лишь возвращал то, чем обладал по наследственному праву.
Не менее важным для современников грозного царя было то, что следовало из его «природной» причастности к римскими и византийским цезарям. Во-первых, этим подчеркивались родовитость и достоинство представителей династии Рюриковичей, чем определялась честь государства (а не наоборот). Позднее этим веским «аргументом» царь Иван станет наповал разить окрестных королей. Для него лишь «цысарь Римский брат и иныя великия государи» – ровня (статусность выражалась в отношениях родства). На остальных владык он взирал свысока, время от времени попрекая их «низким» происхождением. Шведский король Юхан III, который не мог похвастаться разветвленной родословной правящих предков, к примеру, был для него – «не брат». Больше того, кто признает его «братом» – сам «не бережет своего государьства (т. е. чести – И.А.)» [50;157].
Во-вторых, благодаря причастности к древнему царскому роду, углублялась родословная Рюриковичей. Московское царство оказывалось «древнее» ордынского царства. В итоге, «беззаконный царь ордынский» – верховный правитель, на которого в продолжении стольких десятилетий на Руси взирали с холопьей покорностью, утрачивал прежние высокое положение. И заодно с ним его наследники, владевшие осколками-ханствами, завоевание которых приобретало теперь законченный смысл.
Самодержавная идеология обосновывала и справедливость векового противостояния с западными соседями – Польшей и Литвой. В контексте выстраиваемой политической теории война с ними становилась войной за возвращение ранее утраченного и расточенного, за «дедины» и «отчины», захваченные иноверцами. Собирая православные земли, московские цари возрождали православное царство, оберегали и укрепляли истинную веру.
Нетрудно заметить, что доктрина была пронизана византийскими представлениями, в соответствии с которыми василевс-император обладал наиболее сакрали-зированной властью. Такое понимание восходило к трудам византийского писателя VI века Агапита, провозглашавшего: «Хотя телом император как все другие, своей властью он подобен Богу, Властителю всех людей. Ибо на земле ему нет равных» [29;278]. Призвание царя, «сердце и ум бдя и мудрствуя», – заботиться о справедливом правлении, чтобы
От государя отныне ожидалось, что он станет править по Божественным установлениям, выслушивая советы священства и подавая благочестивый пример подданным, которых приведет своим царствием к спасению. Важно подчеркнуть, что речь в данном случае шла именно о власти: будучи богоподобным в обладании ею,во всем остальном монарх оставался тленным человеком. «Хоть и Богоподобный, – писал Агапит, – да не горячится он и не сердится и, как человек, не возгордится. Ибо если он и подобен лицом Богу, то в остальном как пыль, что учит его быть равным всякому человеку». К подобным сентенциям позднее охотно прибегали московские церковный деятели, стараясь обуздать властолюбивые потуги обладателей «Мономахова венца». Знаменитый церковный писатель Иосиф Волоцкий оставлял за подданными право на непослушание, если государь станет совершать неблагочестивые поступки и рушить веру. Пройдет еще немного времени, и митрополит Филипп II, подняв голос против опричных неистовств, выговорит Ивану Грозному: «Или забыл ты, что и ты на этой земле и нуждаешься в прощении за свои грехи» [29;286–287].
Здесь завязывался еще один узел, поднимался еще один вопрос, влиявший на поведение монархов: кто обладает правом судить о поступках царя? Церковные деятели XV–XVII веков видели в том свое «монопольное» право и даже больше – обязанность. Ведь именно они, представители церкви, по всем канонам призваны были «судить и вязать». Однако концепция богоизбранности и наместничества, ими же и разработанная, вела ситуацию в тупик. Московские государи отказались признавать за священством право оценивать и выносить приговор «земным наместникам Христа». Им самим дано такое право, и в то же время обязанность, как ответствовать за себя и за свое царство перед Богом. Утверждение подобного взгляда привело к тому, что к началу Нового времени церковь превратилась в государственное ведомство по духовным делам, а церковнослужители – в чиновников в рясе. «Суверенность» светской власти отразилась и в церемонии венчания, когда Елизавета Петровна впервые сама, без церковного посредничества, возложила на себя имперскую корону. При этом, похоже, сама императрица ориентировалась на отцовский пример. Петр I, во время венчания на царство (далее наступят имперские времена), в силу возраста и сложившейся ситуации не возлагал на себя венец. Больше того, он шествовал с копией (пускай и по смыслу равнозначной) шапки Мономаха, которая украшала пустую голову «старшего царя», болезненного и недалекого Ивана V. Но зато будущая Екатерина I, вторая супруга Петра, получила первую имперскую корону из его рук. [176] В этом смысле Елизавета лишь закончила начатое, самой церемонией подчеркнув то подчиненное к светской власти положение, в котором отныне пребывала церковь.
176
Любопытно, как этот вопрос решался при коронации Петра II. Были собраны мнения придворных чинов по поводу церемонии. В частности, обер-церемониймейстер барон фон Габихсталь заявил: «Понеже Российское государство весьма неоспоримо самодержавнейшее есть во всей Европе, и Его Императорское величество свою императорскую честь и самодержавную власть токмо от единого Бога всемогущего признавает, того ради весьма разсуждать надлежит, сам ли Его Императорское величество при будущем торжестве… корону… на себя возложит… или Его Императорскому величеству от кого иного поданы быть имеют». При этом барон ссылался на факт возложения короны Петром I на голову супруги, а также коронацию. Карла XII, извечного противника России. Последний, коронуясь сам, продемонстрировал подданным торжество абсолютизма в Швецком королевстве. Петру II, однако, не дали последовать этому примеру. Корону на него возложил новгородский владыко Феофан Прокопович.
Но это оказалась пиррова победа. Торжество «царства» над «священством» имело печальные последствия. Вдребезги было разбито одно из немногих прямыхзеркал, в котором самодержец мог увидеть свое истинное отражение. Это уподобление империи «королевству кривых зеркал», где в ходу были лесть и славословие, оборачивалось для монарха утратой чувства реального. Если раньше иерархи по долгу пастыря и положению священства осмеливались возвышать голос и даже осуждать монарха, то теперь глубокое молчание сковывало их уста.
Беда стране, где раб и льстец Одни приближены к престолу, А небом избранный певец Молчит, потупя очи долу.Эти пушкинские строки – свидетельство того, что лучшие люди в обществе осознавали пагубность подобной ситуации. Правда, в XIX веке на роль советчиков и судей предлагались не священники, а поэты. Но и последних, как известно, не звали. Редкие исключения, как было, к примеру, с Г. Р. Державиным, общей картины не меняли. Да и брали автора оды «Фелица» сановником, а не поэтом, поскольку в те времена сами поэты ценили чин много выше литературного дарования.