Бремя власти: Перекрестки истории

Мережковский Дмитрий Сергеевич

Такова была официальная версия событий, подкрепленная многочисленными свидетельскими показаниями, которые все подтверждали версию нечаянного самоубийства – все, за исключением Михайлы Нагого, настаивавшего на версии убийства, – того самого Михайлы, который в этот момент обедал у себя в доме и только потом прискакал «пьян на коне».

Но… слухам верили больше!

Слухи об убийстве царевича Дмитрия от ножа убийц, подосланных Годуновым, распространяли в народе бояре, недовольные возвышением Годунова. Мало того, Годунова обвинили даже в призвании хана и в поджоге Москвы – якобы для отвлечения внимания от углицкого дела! В дальнейшем «вина» Годунова нарастала как снежный ком: и ослепление Симеона Бекбулатовича, и насильственное пострижение Марии – вдовы ливонского короля Магнуса,

и отравление ее малолетней дочери, а потом и царской дочери Феодосии, – все приписывалось Борису!

Как говорит с горечью пушкинский Годунов:

Кто ни умрет, я всех убийца тайный: Я ускорил Феодора кончину, Я отравил сестру свою царицу, Монахиню смиренную… Все я!

Позднее утвердилась мысль, что все несчастия, переживаемые страной, ниспосланы Богом как возмездие за грех детоубийства.

Тогда же появились и первые слухи о подмене неким мертвым «поповым сыном» царевича Дмитрия, якобы оставшегося в живых и спрятанного Романовыми, – слухи, на благодатной почве которых и возросли впоследствии оба самозванца.

На самом деле устранение Дмитрия на тот момент было Годунову совсем невыгодно – по мнению некоторых историков более вероятно, что оно могло быть скорее организовано Василием Шуйским. В то время царская чета не оставила еще надежд на появление наследника, что и оправдалось рождением в мае 1592 года царевны Феодосии, в которой Борис признавал свою «государыню и племянницу». Даже при возможном отсутствии детей права Ирины Годуновой на престол были более бесспорными, чем права царевича, прижитого в незаконном браке и одержимого падучей болезнью. Подтверждением этому является та самая челобитная, в которой просили царя Федора о заключении нового брака «чадородия ради», напрочь отметая Дмитрия как возможного претендента на престол. Борис не мог не понимать, что он силен только свойством с царем – «шурин государев» постепенно подготовлял передачу власти царице в случае кончины супруга – вспомним беспрецедентную доныне роль Ирины в государственном управлении при «избывавшем мирской докуки» муже.

Примечательно, что само трагическое событие, сыгравшее столь роковую роль в судьбе Годунова и очернившее его на долгие века в памяти потомков, было довольно быстро забыто простыми угличанами, и уже в 1606 году местные жители не могли найти могилу (!) «невинно убиенного» отрока, мощи которого разыскивало духовенство: «…долго не обрели и молебны пели и по молебны само явилось тело: кабы дымок из стороны рва копаного показался благовонен, тут скоро и обрели» [41;186].

Перенесение мощей царевича Дмитрия было не просто церковным мероприятием, но акцией политической – дабы предотвратить появление новых Лжедмитриев. Жития царевича, основанные на так называемом «Ином сказании» – тенденциозном произведении, исходящем из стана Шуйских, – а также многие другие записки и летописи времен Смуты закрепили образ невинно убиенного руками Годунова младенца. Карамзин подтвердил освященную церковью легенду, ярко изобразив сцену убиения доверчивого мальчика злодеем Волоховым, Пушкин своим гениальным пером поддержал обвинение, и, таким образом, эта «хитро распущенная, народом усвоенная, летописцем закрепленная клевета на царя Бориса» [95] пошла гулять по свету и дожила до наших дней.

95

Российский биографический словарь. Т. «Дабеловъ – Дядьковскiй». С. 388.

В конце пьесы стечение трагических обстоятельств и политических интриг подводит несчастного царя Федора к выводу о том, что единственным исполнителем царской воли может быть только Борис. Даже Ирина, пытавшаяся подвигнуть Федора к самостоятельности, видит, что выхода нет:

Свет государь, нет выбора тебе; Один Борис лишь царством править

может, Лишь он один. Оставь на нем одном Правления всю тягость и ответ!

«Мне счастья нет…»

Если отмести обвинения в убийстве, казалось бы, лучшего царя, чем Борис, и желать нельзя: «Величественною красотою, повелительным видом, смыслом быстрым и глубоким, сладкоречием обольстительным превосходя всех вельмож. Борис не имел только. добродетели, – пишет Карамзин, – хотел, умел благотворить, но единственно из любви к славе и власти; видел в добродетели не цель, а средство к достижению цели: если бы родился на престоле, то заслужил бы имя одного из лучших венценосцев в мире, но, рожденный подданным, с необузданною страстью к господству, не мог одолеть искушений…» [27;10].

Итак, вот она, главная вина Годунова: «рожденный подданным»– царем да не дерзнет быть! А он, грешный, дерзнул: «Знатнейших он напугал и сделал несмелыми, менее знатных и ничтожных подкупил, средних между ними не по достоинству наградил многими чинами, как и сам он был недостоин царствования» [48;190].

Недостоин.

Как бы ни был слаб разумом и не способен править царь Федор, он – самодержец истинный,получивший престол от своих предков, венчанный на царство по древнему обычаю. Годунов же – царь не истинный, он взял престол по своейволе, возвысившись от низших степеней до высших путем хитрости и коварства, обойдя более благородных и знатных – таково было мнение современников.

Каждый знай свое место и выше подняться не дерзай – таково было, по словам Ивана Забелина, «коренное неколебимое убеждение века в его нравственной сфере», которое оживало в многочисленных местнических спорах и интригах. Решительно изменить такое положение вещей удалось только Петру I, ценившему людей не по родовитости и знатности, а по разуму и умению.

«Не давать воли малому» – этот принцип главенствовал во всех сторонах жизни, прежде всего – в воспитании детей, далее – «всяким начальством, всяким управлением в житейской среде, начиная с домовладычества и восходя до владычества в каком-либо воеводстве или наместничестве, или даже в государстве. На этом начале крепко стоял смысл всякой власти, сколько бы ни была она мала или велика» [19;2, 64–65].

Борис, судя по всему, и сам осознавал это, поэтому и отказывался так долго от предлагаемого ему царского венца, что несколько не вяжется с образом человека, якобы одержимого «дерзким вожделением к престолу»: «Он же, или хотя или не хотя, но вскоре на се не подадеся и отрицаася много и достойных на се избирати повелеваа…» [39;103].

Можно и в этом случае обвинить Бориса в коварстве и лицемерии, но все же – столь умный политик не мог не видеть опасностей, подстерегавших его на престоле, занять который только он один и был способен в этот момент! Поэтому невольно веришь и многократным его отказам, и рыданиям в келье Ирины, и этому красноречивому жесту, когда перед толпой челобитствующего народа он демонстративно «облагал окрест шеи» и затягивал свой платок, показывая, н а с к о л ь к о тяжело ему принять на себя царский долг и ответственность – легче удавиться!

Но все же – примет. Чуть ли не под угрозой церковного отлучения согласится наконец принять царскую корону – в нарушение всех старинных установлений и традиций, в обход более знатных родов.

Во время венчания на царство Борис поклянется печься о подданных, никого напрасно не обижая: «.Бог свидетель сему, никто же убо будет в моем царствии нищ или беден!» И, тряся ворот рубашки своей, сказал: «И сию последнюю. разделю со всеми!» [39;104].

Клятву свою он будет исполнять: «Царь же Борис о всяком благочестии и о исправлении всех нужных царству вещей зело печашеся; по словеси же своему о бедных и нищих крепце промышляше, и милость от него к таковым велика бываше; злых же людей изгубляше. И таковых ради строений всенародных всем любезен бысть» [39;104].