Бриг 'Три лилии'

Маттсон Уле

Мандюс испуганно вытер со лба пивные брызги.

– Нешто так можно - там же покойникова музыка!
– прошептал он.
– А ну, как нападет на тебя лихоманка, и бородавки, и еще бог весть какая чума.

Но Якобин и ухом не повел, до того он расхрабрился от рождественского пива.

– Йэ-эх, сыграть, что ли!
– завопил он и взялся за верхнюю доску.
– Подумаешь - лихоманка!..

Но крышка никак не поддавалась.

Мандюс посерел.

– Господи, помилуй и спаси! Чую - сам учитель в ящике

сидит и держит, - пролепетал он.
– Помяни мое слово: к завтрему, к утру, весь бородавками обрастешь!

Якобин выпустил доску, криво усмехнулся и поиграл пальцами в воздухе.

Мы завтра в Грецию поедем!..

затянул он, поправляя котелок.

Колеса, иэх, скрипя-а-а-ат!..

– Или сперва не в Грецию? А, Эббер?!
– крикнул он через залив, где дрожал в мареве паромный причал.

И в Португалию, и я Лондон,

И в сказочный Багда-а-а-ад!..

Якобин повернулся и схватил Мандюса за воротник:

– Спорим, что я пройду по поручням с бутылкой на косу и не пролью ни капли!

– Идет! Но не вини меня, коли за борт ухнешь, - ответил Мандюс, подозрительно косясь на ящик с органом.

Якобин потащил его за собой.

– Сначала - в камбуз, кофе выпьем. Потом увидишь диво!

Они поднялись по трапу, наступила тишина. Но что это? Крышка ящика медленно приподнялась. Появилась нога, потом багровое лицо с разинутым ртом, который жадно глотал воздух, потом вторая нога!..

– Еще минута, и я бы задохся!
– произнес голсс Миккеля Миккельсона.

Глава двадцать третья

ПИСЬМО НА САЛФЕТКЕ

Общая каюта на "Короле Фракке" была маленькая и тесная, в ней пахло пивом и машинным маслом. Стол, приколоченный гвоздями к полу, да просиженная плюшевая кушетка - вот и вся мебель.

Хочешь посмотреть наружу - к твоим услугам грязный иллюминатор.

А только зачем он, коли все равно не увидишь того, что хочется видеть больше всего на свете.

Тетушка Гедда уснула над своим вязаньем. Очки съехали на кончик носа. Туа-Туа пыталась представить себе солнечную Данию, где едят сосиски с горчицей и слушают соловья в городском парке Эсбьерга.

Но тут она вспомнила папу и опять заплакала.

– Туа-Туа...

Она открыла глаза ровно настолько, насколько их открывают, когда видят сон и не хотят просыпаться. Чья-то грязная рука терла окошко снаружи. За мутным стеклом показался веснушчатый нос Миккеля Миккельсона.

Туа-Туа чуть не вскрикнула от радости, но Миккель предостерегающе поднес палец к губам. Миг, и он уже очутился в каюте.

– Ой, Миккель! А я думала...

– Что я лежу дома в кровати и храплю, да?
– усмехнулся Миккель.
– Что ж, и храпел. Половину ночи. Только не в кровати, а в ящике с органом. Пришлось забраться в него пораньше, пока никто не...

– Тш-ш-ш, - испуганно прошептала Туа-Туа.

Тетушка Гедда подняла руку и почесала

нос узловатым пальцем.

– Ладно, после расскажу, - сказал Миккель шепотом и приподнял куртку: под ней был привязан кожаный мешочек. Видишь, запас для побега. Ну как, пойдешь?

Туа-Туа сморгнула слезы:

– Конечно, Миккель. Только... жаль все-таки тетушку Гедду...

Мимо иллюминатора прошел капитан. Миккель присел.

– Того и гляди, войдет кто-нибудь, - прошептал он. Напиши несколько строчек, чтобы знала, что ты жива-здорова. Сойдем у паромного причала - я же без билета. Жду на носу, за органным ящиком.

Миккель глянул в иллюминатор, убедился, что путь свободен, и скользнул в дверь, словно тень.

Туа-Туа отыскала в кармане цветной мелок, взяла грязную бумажную салфетку и стала писать на ней:

Дорогая, дорогая, милая тетушка Гедда. Ты никогда не простишь меня, но я тебя очень-очень люблю. Конечно, Дания очень красивая. Но...

Письмо получилось длинное.

В самом конце она подписалась: "Твоя Туа-Туа". Но куда положить письмо?

Взгляд Туа-Туа скользнул с влажного кончика носа тетушки Гедды на клубок шерсти на ее коленях.

Глава двадцать четвертая

"ПЕРВЕЙШИЙ АКРОБАТИСТ МИРА" БАЛАНСИРУЕТ

У паромного причала стояло на берегу несколько небольших строений: двухэтажный дом лавочника, рыбацкая лачуга с шиферной крышей и избушка паромщика.

Правда, паромщик показывался, только когда кто-нибудь просил перевезти на лодке через залив, в Льюнгу. Паром не действовал.

Да, чуть не забыл: в кустах поодаль стоял еще цирковой фургон.

Миккель сидел на корточках за органным ящиком и перебирал в уме, кто может оказаться на пристани и сорвать его планы. Брезент, которым он накрылся, вонял старой сельдью так, что ноздри сами слипались.

"Вдруг тетушка проснется, что тогда делать будем?" подумал он.

Что там еще болтал Якобин о каких-то скрипящих колесах и очках для любопытных? И где, наконец, Туа-Туа?

Миккель выглянул из-за ящика.

Труба выкашляла клуб дыма, и "Фракке", скрипнув всем корпусом, повернул к берегу.

– Туа-Туа...
– нетерпеливо шепнул Миккель.

Но вот на ступеньках показались ее черные чулки. Она спустилась и осторожно поглядела кругом.

– Ты где, Миккель?
– прошептала Туа-Туа.

– Здесь, под брезентом, позади тебя. Она еще спит?..

Слава богу. Подойди поближе, чтобы мне не кричать. Как только спустят сходни, сразу на берег.

– Они нас поймают, Миккель!

– Попытка не пытка! Тш-ш-ш, рулевой идет. Не смотри сюда.

Долговязый рулевой "Фракке" был завзятый шутник; под блестящим козырьком торчал веселый рыжий вихор.

– Никак, Туа-Туа Эсберг с чайками о погоде толкует? усмехнулся рулевой и стал готовить сходни.
– Что же они сулят?