BRONZA
Шрифт:
В сопровождении главврача, своего адъютанта и двух автоматчиков, с уверенностью, что он и здесь – Хозяин, эсэсовец размашисто шагал по коридору, поскрипывая хромом офицерских сапог. Полы его черного кожаного плаща, подбитого белым мехом, развевались на ходу.
Профессор был поражен, как безошибочно, только взглянув на пациента, тот определял, кто действительно болен. А он очень сомневался, что этот холеный, изумительно-красивый молодой человек утруждал себя изучением многотомных трудов по психиатрии или держал подобного рода практику. Весь, от кончиков платиновых волос до кончиков ухоженных ногтей, он в точности соответствовал представлению вождя нации о том, как должен выглядеть чистокровный немец. Болезненная одержимость фюрера красивыми людьми уже давно ни для кого не была секретом.
Но профессор Огюст Дюррбах, доктор медицинских наук, психиатр, привыкший наблюдать, анализировать и делать выводы, пришел к выводу, что самомнение молодого человека зиждется не просто на комплексе сверхполноценности истинного арийца. Скорее, это было целое мировоззрение, что он один – Творение Божьих рук, а все остальные – букашки, ползающие у его ног.
Между тем это любимое дитя фюрера, переходя от палаты к палате, равнодушно вычеркивало из списка живых одну жизнь за другой, даже не сняв перчаток.– А здесь у нас особый пациент! Э, позвольте мне… – суетливо забежал вперед профессор, отпирая перед гостем дверь в самом конце коридора.
Застыв на пороге, несколько долгих мгновений эсэсовец вглядывался в того, кто неподвижно сидел у окна. Безвольно обмякнув на стуле, уставившись в одну точку. И наступившее хмурое утро, заглядывая в пустые глаза, скользило по безучастному ко всему лицу серыми тенями медленно падающих за окном крупных снежинок.
Пугающая напряженность застывшей в дверном проеме фигуры заставила нервы
– Как интересно… Говорите, особенный пациент? Что ж, расскажите мне историю этой болезни…
Эсэсовец вошел в палату, откинув полы плаща, уселся на кровать. Пачкая подошвой сапога больничное покрывало, поставил ногу на постель, облокотился на колено и, подперев кулаком щеку, с видом мальчика, ждущего страшную сказку, приготовился слушать. Заметив насмешливые искорки в его глазах, профессор оскорблено поджал сухие губы, не понимая, что может быть смешного в страданиях несчастного юноши.
– Ну же, доктор… Вы тратите мое время… – поторопили его.
От этого вежливого напоминания профессор вновь ощутил себя в объятиях липкого страха. Как же унизительно затряслись и, о боже, взмокли стариковские чресла!
– Да, да… ради бога… извините… – закивал он головой.
Опять блея и от волнения глотая окончания слов, стал рассказывать, что пациент находится в клинике уже более семи лет. Ему лет семнадцать-восемнадцать, примерно… Он тяжело болен. Но это не психическое расстройство, нет! Случилось несчастье! Бедный мальчик после аварии потерял память. У него обширная амнезия. Он не помнит ни себя, ни своего имени. Совсем ничего…
– И только-то… – протянул эсэсовец.
Кажется, он был разочарован.
– Это еще не все! – заторопился профессор. – Важно, что юноша не поддается никакому лечению! И почти не спит! Доза снотворного, способная замертво свалить слона, действует на него пару часов, не дольше! Он отказывается от еды. Мы вынуждены кормить его внутривенно, чтобы хоть как-то поддерживать жизнь в этом теле. И как следствие, возникшая на почве амнезии глубокая депрессия привела пациента в состояние полнейшей прострации…
Профессор повернулся к окну. С тех пор, как к нему вошли, юноша не сделал ни одного движения, а глаза по-прежнему глядели в пустоту.
– И вот еще что… – доктор зачем-то понизил голос, – он все время пытается покончить с собой, но его раны поразительно быстро заживают!
– Вот как? – слегка оживился гость. – Поэтому у него бинты на запястьях? А что же случилось с его головой? – кивнул он на забинтованный лоб пациента. – Неужели пытался размозжить себе голову о стену?
– Это все оплошность санитара… Не уследил… – виновато замявшись в ответ, профессор тут же спохватился, что до сих пор не рассказал самого главного.
Но эсэсовец уже встал, давая понять, что выслушал достаточно. Подошел к больному, стянул с руки перчатку, кончиками пальцев провел по бледной щеке. Ничего не изменилось. Никакой реакции на его прикосновение. Улыбнувшись, он взял безвольно-лежащие на коленях руки юноши в свои, соединил ладони вместе, подождал немного, словно к чему-то прислушиваясь, потом отпустил. И вроде бы это его вполне устроило. Оставив пациента в покое, повернулся к своему спутнику.
– Герхард, голубчик… плащ, – обратился он к молоденькому офицерику, тенью следовавшему за ним.
– Что… «плащ»? – переспросил хорошенький блондин с томно-капризным выражением на слегка женственном лице и с собачьей преданностью в голубых глазах.
– Отдай ему свой плащ! – приказал старший. – Видишь, он в одной пижаме, не хватало еще простудиться по дороге. На улице все же зима.
Младший стал поспешно раздеваться.
– Мы забираем этого пациента с собой. Соберите все его бумаги, – объявил о своем решении эсэсовец.
Неожиданное решение гостя удивило профессора, но мысленно он вздохнул с облегчением, радуясь, что хоть кому-то спас жизнь.Пока его собирали в дорогу, по-прежнему ко всему безучастный, юноша никак не реагировал на все проводимые с ним манипуляции. И все время, пока шли сборы, пока офицер листал амбулаторную карту пациента, уточнял детали или отдавал распоряжения; во внутреннем дворе клиники раздавались автоматные очереди и слышались предсмертные крики. В свою законную силу вступила директива по зачистке нации от всякого хлама.
Здоровяк Клаус уже приготовился поднять на руки легкое, весившее не больше сорока восьми килограмм тело, но эсэсовец удержал санитара взглядом. Снял и другую перчатку, скрестил пальцы и прижал их к бинтам на лбу больного. Полустон, полувздох – пустые глаза юноши впервые закрылись сами, он погрузился в глубокий, здоровый сон.
Именно здоровый сон. Уж это-то, как врач, герр Дюррбах смог определить точно. В желудке у него неприятно екнуло. Понимание магического лежало за рамками его рационального мышления. Прагматик до мозга костей – он не верил в колдунов, магов, волшебников и прочую нечисть, не находя для их реальности достаточных на то научных оснований. Поэтому, сопровождая гостя, адъютанта и Клауса с его ношей, логически рассудил, что ему просто что-то померещилось от слишком сильного волнения.Герхард Рудольф Ульрих барон фон Эгерн завел машину; прогреваясь, мотор негромко заурчал. В зеркале он увидел, как его непосредственный начальник – Генрих Альберт Карл Мария ван Вайтефель осторожно пристраивает у себя на плече забинтованную голову спящего и нежно целует юношу в висок. Лицо Герхарда обиженно вспыхнуло. Губы капризно надулись.
– Генрих, зачем тебе этот больной мальчишка?! Эта поломанная кукла! Когда у тебя есть я! – ревниво воскликнул он, всем корпусом развернувшись назад.
– Не ревнуй! А то накажу! – строго одернул своего любовника Оуэн. – Отвези меня в обитель, – приказал он, крепко прижимая к себе обретенное вновь сокровище. Ничего не помнящего о себе Марка.
«Спи, дурачок! Ты даже не представляешь, какое тебя ждет пробуждение…»
– В Обитель? – удивился Герхард. – Но разве мне… можно?
– Ты что, внезапно оглох, раз переспрашиваешь? – рассердился Оуэн. Ему стоило лишь слегка нахмурить темные, красиво начерченные брови, чтобы с лица адъютанта исчезло всякое выражение. Тот поспешно отвернулся.
Плавно тронувшись с места, черный «Maybach SW» покинул территорию клиники в сопровождении отряда мотоциклистов. Снегопад белым саваном снежинок прикрыл трупы расстрелянных на заднем дворе.Профессор так и остался бы стоять на крыльце, если бы Клаус не увел хозяина обратно в дом, в тепло. Сразу почувствовав себя немощным старцем, тот с трудом опустился в кресло за рабочим столом. Посмотрел на фотографию в траурной рамке и горестно вздохнул. Дитриха уже не было в живых.
Это правда, что сын не был приверженцем идеи мирового господства немцев, но он был патриотом своей страны, отправившись волонтером на фронт спасать жизни германских солдат в полевом госпитале. Старый врач снова вздохнул. Сын погиб где-то под Москвой, в этой страшной, варварской стране, и он даже не был уверен, похоронено ли его тело. Поэтому в семейном склепе не было плиты, у которой они с женой могли бы постоять, разделив свое горе.
Потерев лицо замерзшими, противно-влажными ладонями, профессор как-то неуверенно сгримасничал. Провожая «гостей», он не осмелился даже пальто набросить. Стоял на крыльце в одном халате, коченея от мороза, с прилипшей к губам вымученной улыбкой, мечтая лишь об одном, чтобы черные мундиры поскорее убрались восвояси.
Он видел, как адъютант кинулся открывать перед своим начальством дверцу припорошенного снегом автомобиля. Видел, как тот, подхватив полы плаща, уселся на заднее сиденье. Видел широкую спину Клауса, сгорбившись, с подобострастием лакея осторожно передающего эсэсовцу свою «ношу». И прежде чем захлопнулась дверца машины, успел заметить, каким радостным нетерпением сверкнули эти ярко-голубые, такие жестокие глаза, и уже не был так уверен, что спас мальчику жизнь.
«Может, спасением для него как раз и была смерть…» Эта запоздалая, простая в своей логичности мысль повергла профессора в смятение. А черный «майбах» продолжал стоять у подъезда с включенным мотором, и он больше не чувствовал холода. Липкий страх, вновь заползая в душу, вытеснял из нее и сострадание, и человечность…
Откинувшись на спинку кресла, профессор прикрыл глаза. Он рассказал о пациенте все. Почти все. О том, что у юноши голубая кровь, рассказать так и не успел. И слава богу! Заикнись он об этом – и сейчас, без сомнения, в клинике не осталось бы ни одной живой души.
А кровь действительно была голубой. Они узнали об этом случайно, когда мальчик впервые совершил самоубийство. Пронзительно-голубая, до ультрамарина, маслянисто переливаясь всеми цветами радуги, она капала из перерезанных запястий сверкающими голубыми бриллиантами. Да, то было зрелище не для слабонервных. Впрочем, застывая, кровь темнела, превращаясь в обычную человеческую. Первая группа, резус положительный. Ничего особенного…
Единственное, о чем всегда было стыдно вспоминать – об одержимости сына, пытавшегося разгадать удивительный феномен. Забросив семью, диссертацию, работу, Дитрих проводил все дни в клинике. Подобная одержимость,
Стараясь вернуть пациенту память, как последнюю возможность разгадать тайну, он ставил над ним опыты, мучил… И однажды у него почти получилось. В пустых глазах мальчика появились проблески сознания, они наполнились невыразимой мукой и, разлепив запекшиеся губы, он произнес только два слова: «Убей меня!»
В тот день сын впервые напился. Вдрызг. Блуждая по больничному саду, сначала хохотал, будто сумасшедший, а после кричал что-то гневное и все грозил кулаком небу, пока не упал и не заснул на клумбе с нарциссами. Утром Дитрих уехал, чтобы уже никогда не появляться в клинике. Мальчика он оставил в покое. Но все равно каждый год, зимой, с завидным упорством тот накладывал на себя руки. Профессор со вздохом глянул в окно. Каждый раз, как начинался снегопад…17 глава
На хорошей скорости лихо вписавшись в поворот, черный «Maybach» свернул с шоссе на узкую асфальтовую дорогу, пролегающую вдоль покрытого льдом водоема. Впереди, в конце подъездной аллеи показалась чугунная ограда. И основной темой орнамента кованой решетки были кресты, увитые стеблями роз. Без листьев и цветов. Зато с острыми шипами. Сбавив скорость, автомобиль притормозил у ворот. Ажурные створки распахнулись сами, пропуская машину на территорию обители «Роза и Крест».
Здесь, всего в сорока минутах езды от Берлина, в каком-то странном безлюдье и запустении располагалась небольшая усадьба. В глубине давно заброшенного парка стоял двухэтажный старинный особняк, мрачностью архитектуры наводивший на мысль о неудачной попытке архитектора построить средневековый замок, но бросившего свою затею на полпути.
Основанием зданию служил бельэтаж в форме пентакля, на каждом из пяти углов по одной псевдо-башне, украшенной мерзкими горгульями. Острую крышу дома венчал длинный шпиль с флюгером на конце. Медная жестянка, изображавшая смерть с косой, вызывая зубную боль и действуя на нервы своим скрипом, вертелась от порывов ветра.
Объехав мраморного Посейдона, борющегося с морским змеем в замерзшем фонтане, автомобиль остановился у подъезда. На первом этаже и в некоторых окнах второго горел свет. Наверное, в летнюю пору, в зелени плюща и хмеля, особняк смотрелся не так мрачно, но сейчас – в переплетении голых ветвей, свисающих со стен облезлыми лохмотьями, он производил особенно гнетущее впечатление.
Барон фон Эгерн нервно передернул плечами. За все годы его ни разу не приглашали сюда, и вот теперь ему представилась возможность удовлетворить свое любопытство. «Боже, какое уродство! Не свалились бы…» – посмотрел он на каменных чудовищ, рассевшихся на карнизе.
Дубовую дверь, обитую медными гвоздями, им открыл дворецкий, отодвинув изнутри тяжелый засов. «Английский мерин… мог бы и удивиться неожиданному возвращению своего господина, да еще с “ребенком” на руках…» – злорадно глянул на слугу Герхард. Но лицо дворецкого осталось невозмутимым, словно для его хозяина было делом обычным – являться внезапно и заносить в дом спящих мальчиков.
Оуэн пристроил Марка на диване в своем кабинете. Попросил слугу принести подушку и плед.
– Надо же вернуть плащ его владельцу! – заметил он весело.
Получив назад свой плащ, Герхард, с трудом скрывая брезгливость, оделся.
– Ваш гость останется к обеду? – спросил дворецкий.
– Нет, Оли… мой гость сейчас уедет! – ответил Оуэн, отдавая слуге перчатки и фуражку. – Но, может, барон что-нибудь выпьет? – повернулся он к Герхарду.
Тот согласно кивнул.
Перебросив через руку плащ господина, с фуражкой и перчатками в руках дворецкий покинул кабинет с видом лорд-канцлера, готового объявить о коронации. Вернулся с серебряным подносом, уставленным выпивкой. Сначала наполнил хрустальную пузатую рюмку коньяком для хозяина, после протянул гостю бокал белого вина.
Открыв бюро, Оуэн быстро набросал небольшую записку, вложил в конверт, запечатал сургучом. Немного подумал, взял лист бумаги и составил длинный список.
– Письмо завезешь Людвигу, в клуб. А по списку я хочу получить все завтра, к обеду! – приказал он своему адъютанту.
Герхард обиженно надул губы. «Отсылает, будто прислугу…» – подумал он, поставив на стол недопитый бокал. Может, у вина был отличный вкус и насыщенный букет, но сейчас оно показалось ему таким же кислым, как и ревнивый осадок в его душе.
Оуэн усмехнулся, заметив выражение его лица. Обиженным, любовник еще больше походил на женщину. Он обнял его за плечи.
– Ну же, Герхард… не люблю, когда ты так куксишься… – сказал он довольно мягко, потрепав молодого барона по щеке. Но за вкрадчивой ласковостью его тона слышалось: «Не серди меня!»
Тут же стерев с лица обиду, Герхард прищелкнул каблуками и поспешил откланяться. Рассердить свое божество… Тогда Генрих надолго лишит его своего общества и ему останется только грезить о нем в одиночестве.Как только за бароном Эгерном закрылась входная дверь, Оуэн сразу же забыл о его существовании. Подхватив на руки легкое, для него почти невесомое тело, перенес Марка на кровать в спальню. Улыбаясь каким-то своим мыслям, расстегнул портупею, снял китель. На ходу закатывая рукава рубашки, прошел в ванную, открыл кран. Зашумела вода, наполняя ванну. Проверив рукой, не горячо ли, добавил в воду ароматических масел. Вернулся обратно, брезгливо поморщившись, стащил с брата больничную одежду, освободил от бинтов.
– Сожги! – приказал слуге.
– Вам не понадобится моя помощь, чтобы искупать его? – спросил дворецкий. На голого мальчика он не смотрел.
– Спасибо, Оли, – тепло улыбнулся ему Оуэн, – но с мальчишкой я уж как-нибудь и один справлюсь! – заверил он слугу.
На лице дворецкого не отразилось, как именно он понял слова хозяина. Поклонившись, слуга вышел. И бросая в огонь вонючее тряпье, задумываться, для каких целей понадобился здесь этот худенький, болезненного вида, такой некрасивый мальчик, тоже не стал.
Тем временем, с заботливостью любящей матери, Оуэн отмыл брата от больничного запаха и грязи, после, закутанного в большое полотенце, уложил в постель. Переодел в одну из своих шелковых пижам, выбрав голубую. Впрочем, и любая другая была бы Марку так же велика. Накрыв одеялом, присел на кровать и несколько минут с интересом разглядывал спящего.
Внешность брата ему не понравилась. «Какая-то деревенщина, плебей…» – скривил он губы и уже призадумался, а не убить ли своего любовника и не отдать ли его породистое тело Марку. Но представив себе, как сильно баронесса фон Эгерн удивится неожиданным переменам в характере своего единственного, горячо любимого сына, тихо рассмеялся.
Герхард был избалованным, капризным маменькиным сынком, нытиком и эгоистом. К тому же, вряд ли удастся надолго удерживать его в обители. Помешанная на любви к своему ангелочку баронесса поставит на уши всю берлинскую полицию, разыскивая сына.
Поэтому он решил, что переселением душ займется как-нибудь на досуге. Сейчас было не до этого. Приближалось время Поворота Ключа. А пока он был готов потерпеть брата и в этом нескладном теле. Самое главное – Марк был с ним: слабый, беззащитный, такой уязвимый без своей Силы и целиком в его власти. «Сэйрю, чешуйчатая ты гадина… если рассчитывал, что надежно спрятал его от меня… то ты просчитался…» – подумал он, мысленно заглянув в желтые, по-змеиному неподвижные глаза. Убрал с бледного лба спящего смоляной завиток, который тут же упрямо лег обратно. Это было так знакомо, что вызвало у него невольную улыбку.
В дверь постучали, Оуэн позволил войти. Помня, что господин мерзнет, а дом большой и холодный, дворецкий принес ему теплый свитер из ангоры.
– Прикажете подавать к обеду? – спросил он.
– Не сейчас. Я буду обедать вместе с ним. Когда он проснется, – отказался Оуэн, надевая свитер.
Дворецкий с сомнением посмотрел на кровать. А если мальчик проспит до вечера? Хозяину прикажете оставаться голодным?! И предложил:
– Не приготовить ли, в таком случае, немного холодных закусок?
– Хорошо. Принеси в кабинет. Я буду там, – Оуэн отпустил слугу взмахом руки.
Задержавшись возле кровати, задумчиво размышлял, то ли уже уйти, то ли все-таки разбудить Марка. Он соскучился по его дерзкому взгляду, неосторожным словам, глупым поступкам. Хотелось услышать как всегда сердито ворчащий, чем-нибудь недовольный голос. И уже потянулся рукой, но лишь провел большим пальцем по нижней губе. «Поспи еще немного, я подожду…»
Марк причмокнул, и он снова улыбнулся. Даже на этом некрасивом лице нашлось что-то достойное внимания. Губы. Пухлые, четко очерченные, с ямочками в уголках рта. Не удержавшись, Оуэн поцеловал их. Они были мягкими, по-сонному податливыми и сладкими. По телу пробежала приятная волна. Согревшись желанием, быстрее потекла кровь. Услышав нетерпеливый стук собственного сердца, он склонился к Марку, целуя по-настоящему. Языком, требуя ответа на свой поцелуй.
Недовольно нахмурив брови, спящий заворочался во сне. Оуэн резко выпрямился. Брат, единственный, любимый, рядом, а он даже не может прикоснуться к нему, чтобы тот не вздрогнул от отвращения. Печаль, изморозью по стеклу, отразилась на его застывшем лице, но ранимым оно оставалось недолго. «Ты заплатишь мне за то, что сделал с ним… С нами обоими…» В глубине глаз Оуэна, разгораясь, затлели красные угли его непреходящей ненависти. Но прежде чем уйти, насильно он все-таки поцеловал Марка. Плотнее задвинул шторы на окне, погасил свет и покинул спальню, оставив брата одного, отсыпаться.