BRONZA
Шрифт:
Дворецкий вошел в кабинет, поставил поднос на стол. На фарфоровом блюде рулетики из осетрины и форели в листьях салата. Кубики брынзы с паприкой. Большие греческие маслины без косточек. Дольки авокадо, политые соком лимона. Стружкой нарезанный сливочный сыр и подсушенный до золотистой корочки хрустящий хлеб. Бутылка белого вина и один бокал. Все для разнообразия вкусовых ощущений. Все для хозяина.
Оуэн курил у окна. Смотрел в низкое хмурое небо, затянутое серыми облаками и тоже хмурился. Дворецкий огорчился. Он уже давно привык к резким сменам настроения своего господина, но сегодня, впервые за многие годы, тот по-настоящему чему-то радовался. Еще пятнадцать минут назад он улыбался, а когда говорил о мальчике, в его голосе звучала искренняя теплота.
– Позволите спросить… – обратился он к хозяину.
Оуэн кивнул.
– Этот мальчик… Ваш гость… Что приготовить для него… на обед?
Присев на краешек письменного стола и выбирая себе рулетик, Оуэн попытался вспомнить, что же, кроме сладостей, любит Марк. Вопрос слуги заставил его задуматься. Наконец, он пожал плечами.
– Не знаю, Оли… он – сладкоежка. Придумай что-нибудь сам, но что-нибудь особенное. Порадуем нашего гостя!
Наливая в бокал вина, он перестал хмуриться.– Неужели хозяин вздумал пригласить на Рождество целую кучу ребятишек? – озадачился вопросом повар, выслушав распоряжения дворецкого.
Потому что те, кто обычно собирались в особняке на праздник, играли в бильярд, курили сигары и пили «Курвуазье». И они уж точно не были сладкоежками.
– У господина юный гость! Он хочет доставить ему удовольствие! – ответил дворецкий таким тоном, что задавать еще вопросы отпала охота.
Переглянувшись с садовником, коротавшим время до обеда на кухне, повар показал удаляющейся спине дворецкого один неприличный жест, понятный любому итальянцу и объясняющий наглядно, куда бы он послал дворецкого с его лошадиным лицом, если бы тот спросил.
«Наверное… – задумался повар, занявшись приготовлением теста для бисквитов, – нынче в Рождество все будет по-другому…»
По обыкновению, особняк пустовал весь год. Они с садовником жили здесь одни в небольшом флигеле, неподалеку. Выполняя помимо всего прочего функции сторожей: дважды в день обходили дом дозором, проверяя, все ли в порядке, не разбилось ли где окно. Внутрь не заходили, мрачный – тот производил неприятное впечатление.
За неделю-полторы
Следом за дворецким в особняке появлялись четверо молодых людей. Приятных, милых, неуловимо похожих друг на друга одинаково вежливой манерой вести себя. По их сосредоточенному виду было ясно, что они чем-то очень заняты, но в чем именно заключались их обязанности, никто не знал. К тому же они постоянно куда-то пропадали то поодиночке, то все сразу…
Накануне праздника начинали съезжаться гости. Не отходя от плиты, он готовил для них завтраки, обеды, ужины и снова завтраки и обеды. В гостиной в камин укладывали хорошо просмоленное бревно, устанавливали вертел. На нем будет жариться рождественская кабанья туша. И только ближе к вечеру, наконец-то, приезжал сам хозяин. Получив жалованье вперед и трехнедельный отпуск, как было заведено, они с садовником покидали поместье вслед за дворецким. Вернувшись обратно в середине января, заставали здесь привычное безлюдье и заброшенность.
«А в этом году, нá тебе… не успела прибраться прислуга – заявился хозяин, да не один!» – повар осуждающе покачал головой. Нарушение заведенного порядка ему, суеверному, показалось дурным предзнаменованием. Поставив форму с тестом в духовку, смахнул с толстого, с глубокой ямочкой, подбородка муку.
– Ты это видел? – повернулся он к садовнику.
– Ага…
– Я-то думал, наш хозяин – австриец там какой или швед.
– Ага, я тоже думал…
– Ну, богач… понятно… аристократ! А он, погляди… Вон кто!
– Ага, и я об этом…
– Немец! Эсэсовец!!
– Ага, подштанники святого Януария! Ну, что тут скажешь! – кивнул садовник и, подмигнув, предложил окропить эту новость.
Покосившись на дверь, не вернется ли дворецкий, повар налил обоим французского мятного ликера. До этого дня ему ни разу не приходилось видеть хозяина в военной форме. Да чтоб в такой форме!
Неожиданное открытие поставило его перед дилеммой: то ли признать существующий факт, то ли отказаться от места в знак своего несогласия с политикой Германии. К политике Дуче, впрочем, повар относился тоже без особого энтузиазма.
– Да-а… – протянул он с сомнением, взбивая венчиком шоколадный крем.
– Вот и я об этом… – откликнулся садовник, протягивая руку за бутылкой шартреза. – Хозяин – да пусть он будет хоть сам черт! Жалованье хорошее! Работа – не бей лежачего! Опять же, над ухом никто не зудит! Стоит ли нос-то задирать?
Житейская философия приятеля подействовала на повара успокаивающе. Он отмел в сторону все свои сомнения, занявшись любимым делом. Колдовать у плиты.– Просыпайся, Марк! Про-сы-пай-ся!
Этот легкомысленно-веселый голос, зовущий его так беспечно, раздражал. Он не хотел просыпаться, не хотел идти на его зов. Он уже привык блуждать в темноте. Здесь, в пустоте не было никого. Только он и то существо, что страдало и плакало где-то рядом. Иногда оно кричало от нестерпимой боли, заставляя волосы на голове вставать дыбом. И тогда он тоже кричал вместе с ним, задыхаясь от ужаса.
А еще эти постоянно преследующие его глаза! Такие жадные, сосущие или вдруг умоляющие, выпрашивающие что-то… Он не понимал, чего хотят от него эти глаза. Он прятался от них в темноте.
Но временами привычная картина менялась. Черты того, кому принадлежали эти глаза, проступали отчетливей, и он превращался в соляной столб отчаяния, постепенно узнавая того, кому однажды доверился… Кто предал его…
Одна душа на двоих! Одно сердце! Неправда, у него отобрали душу, у него вырвали сердце! Понимание этого въедалось под кожу ржавчиной невозможности вернуться назад и хоть что-то исправить, изменить. Сердце – оно не выдерживало такой муки. И тогда он тоже начинал кричать, и существо исходило криком вместе с ним. Когда же ободранное криком горло уже не могло больше издать ни звука, начинался снегопад. Спасительный снегопад.
Серые хлопья мягко скользили по лицу, и он забывал. Забывал того, кому принадлежали эти глаза. Боль обманутого сердца больше не была его болью. Можно было снова блуждать в темноте или, устав от преследующего его настойчивого взгляда, вскрыть себе вены, со вздохом облегчения вручив себя покою смерти. Жаль только, что этой костлявой ветренице почему-то не нужна была его жизнь. Она только дразнила его, обманывая снова и снова. Ну и пусть. Зато можно было и дальше прятаться в темноте. Не отзываясь на зов, он хотел навсегда остаться в ее чернильной пустоте. Но кто-то уже открыл дверь, и чьи-то руки вытолкнули его в этот ослепительно-яркий прямоугольник света…Он вскрикнул, зажмурившись от яркого света, больно резанувшего по глазам. Щелкнул выключатель.
– Можешь открывать… Я выключил люстру. Извини, что сразу не подумал об этом.
Марк осторожно приоткрыл глаза. Приятный, рассеянный свет от настольной лампы. Комната тоже выглядит уютной, кровать удобной. От постельного белья и пижамы хорошо пахнет. Его взгляд застрял на белом пушистом свитере.
– Где я? – спросил он неуверенно.
– Не важно – где. Важно – с кем! – услышал он в ответ насмешливое и такое знакомое. Его взгляд перебрался на лицо хозяина белого свитера. Приветливо улыбающееся лицо «дядюшки». Марк судорожно дернулся. «Ивама? Урод! Скотина! Подонок! Ненавижу тебя! Ненавижу!»
– Убирайся! – рявкнул он, ненавидящим взглядом прожигая Оуэна насквозь.
– О, нет! И куда же ты гонишь меня… из собственного дома? Да еще в такую непогоду! – весело рассмеялся тот.
Марк стиснул зубы. Нет, он не будет разговаривать с этой вероломной сволочью… Много чести… Он просто встанет сейчас с мягкой кровати, оденется и уйдет отсюда… Пусть только этот чертов обманщик попробует остановить его! Он плюнет ему в лицо! И от души пожалел, что слюна не ядовита. Попробовал встать, но смог только сесть. Его руки оказались привязанными к спинке кровати.
– Сейчас же развяжи меня! Слышишь! – дернул он руками.
Сдирая кожу, веревки больно врезались в запястья.
– Нет. Не хочу, чтобы ты снова умер у меня на глазах. И начал жить заново, забыв обо всем…
По бледному лицу Марка пошли красные нервные пятна. Зачем эта скотина напоминает ему о том, что и так никогда не забудешь?!
– Ненавижу! – произнес он, задыхаясь, глотая слезы.
– Чем удивил… – усмехнувшись, пожал плечами Оуэн, но теплота из его глаз ушла.
Марк не заметил. Для него тот, как всегда, был самовлюблен, самонадеян и, как всегда, красив. Нахально красив. Его нервы не выдержали.
– Я не хочу тебя видеть! Я не хочу тебя слышать! Я не желаю с тобой разговаривать! Отпусти меня! Сейчас же отпусти меня, ублюдок! – орал он срывающимся на визг голосом, вырываясь изо всех сил. Но истощенное многолетней голодовкой тело лишь слабо трепыхалось на кровати.
Оуэн прижал брата за плечи.
– Прекрати истерику! Немедленно! – потребовал он. – А то и ноги привяжу!
Угроза возымела действие. Оказаться настолько беспомощным, когда рядом коварный, непредсказуемый Ивама… Притихнув, Марк сполз под одеяло.
– Отпусти, я хочу уйти… – глухо попросил он. Из-под одеяла выглядывал только кончик носа и сердито-блестевшие черные глаза.
– Куда ты пойдешь, глупый? Без Силы… слабый, больной, – спросил Оуэн, красиво изогнув бровь. – Ты хоть представляешь, что творится в стране, где ты сейчас живешь? Да первый же патруль, на который ты нарвешься, поставит тебя к стенке! С такой внешностью здесь сажают в концлагерь и отправляют в крематорий! – он был сказочно терпелив, пытаясь объяснить брату существующий порядок вещей. Но Марк не слушал его, да и просто не понимал, о чем идет речь.
– Мне все равно… Я хочу уйти… – заладил он свое.
– Дурачок! Я никуда тебя не отпущу. Ты останешься здесь, со мной. Только я могу защитить тебя!
– Что? Защитить?! Меня? – вытаращился на него Марк. – Лжец! Да ты один причинил мне столько страданий! Ты обманул меня! Ты соблазнил Эльзу! Ты убил меня! Ты…
Он не смог произнести этого слова. Зажмурившись, с головой спрятался под одеяло. Чтобы не слышать собственного крика. Чтобы не видеть, как Ивама, заламывая ему руки, наваливается на него всей тяжестью…
Очнувшись, Марк помнил все, что случилось с ним до момента, когда он воткнул себе в горло нож, и ничего, что было после. А картина насилия, стоявшая перед глазами – она была такой яркой, такой отчетливой. Не верилось, что все произошло не сейчас.
– Никогда не прощу тебе этого! Никогда! До конца моих дней! – показался он из-под одеяла.
– До конца твоих дней? – улыбнувшись, переспросил Оуэн и вздохнул. – Значит, целую вечность…
Но, кажется, это его нисколько не огорчило.
– Хорошо, обсудим и это тоже, за обедом. Нам о многом нужно поговорить. Ты должен все узнать. Если и тогда ты захочешь уйти, я отпущу тебя! – пообещал он, даже не думая выполнять свое обещание.
Марк посмотрел на него с сомнением. Оуэн сидел на кровати нога на ногу, обхватив руками колено. Военные галифе с офицерскими сапогами слегка удивили, но сочетание белого свитера и черных галифе смотрелось здорово. Марк фыркнул. Завистливо. «Ну, конечно… это же Ивама! У него все должно быть особенным, даже военная форма!»
– Я не хочу есть! – солгал он, отворачиваясь.
– Повернись обратно! Я не намерен разговаривать с твоим затылком!
– Вот и прекрасно! Не разговаривай! – буркнул Марк.
Лежать на боку, с вывернутой за спину рукой (дальше не пускала веревка), было не очень удобно, зато перед глазами перестала маячить одна самодовольная физиономия. «Зови меня просто дядей! Как же… Ивама! Чертов лжец!»
Схватив за плечо, Оуэн резко развернул Марка к себе. Стиснул пальцами лицо, вдавил головой в подушку.
– Не смей отворачиваться! Никогда не смей от меня отворачиваться! – произнес он с нажимом. Глаза злые, смотрят холодно.
Ощутив исходящую от него опасность, Марк испуганно сжался.
– Не отворачивайся! – еще раз сунув брата головой в подушку, Оуэн отпустил его. Встал с кровати.
Марк не сводил с него круглых, перепуганных глаз пойманного крольчонка. А тот и сам не понял, что же так разозлило его.
– Не хочешь обедать, не надо, – уже спокойно заметил Оуэн, направившись к двери.
Марк тут же отвернулся. По щекам потекли слезы. «Вот и убирайся… Не хочу тебя видеть…» – скорчившись в неудобной позе, беззвучно плакал он, не понимая, зачем ему эта ненужная жизнь. Зачем вообще жить, если в сердце не осталось ничего, кроме ненависти. Подтянул колени к животу и невольно застонал: «Мое сердце лопается от переполнившей его ненависти… Кто-нибудь, приди и убей меня…»
Сложив руки на груди, Оуэн стоял, прислонившись плечом к дверному косяку. «Глупый, упрямый мальчишка, ничего не понимающий, ничего не желающий понимать! Даже если я сожму тебя в своих объятиях до боли… Нам все равно не стать единым целым…» – думал он, прислушиваясь к глухим из-под одеяла рыданиям. В глазах его стыла та самая странная печаль.18 глава
Водитель небольшого грузовичка, напевающий легкомысленную, довольно похабную песенку о неверной жене мельника, резко затормозил. Сердце от страха ушло в пятки. Обогнавший его на приличной скорости автомобиль вдруг завилял впереди по скользкой дороге и съехал к обочине, визжа тормозами.
Из машины
Испытывая страх, к которому все больше примешивалось удивление, водитель пикапа мерз в остывающей кабине, дожидаясь, не поедет ли тот дальше. Но «майбах» с включенным мотором продолжал стоять на месте. Он покачал головой. Черные мундиры… в этой стране им было позволено ВСЕ! И этот отчего-то взбесившийся мальчишка мог пристрелить его как собаку просто потому, что был не в духе.
Снова покачав головой, водитель осторожно сдал пикап назад. Развернувшись, можно сказать, «на цыпочках», тронулся в обратный путь, до развилки. Рискуя застрять в какой-нибудь канаве на грунтовой дороге. Но у него была семья и, не зная, что так взбесило эсэсовца, рассудил, что лучше буксовать где-нибудь в грязи, чем получить пулю в лоб.
А Герхард, навалившись грудью на руль, обхватив его руками, плакал злыми ревнивыми слезами. Потому что еще сегодня утром, до поездки в ту злосчастную психушку, он был абсолютно счастлив. Потому что у него было все, что он хотел в этой жизни. У него был Генрих.
Неужели время, что они провели вместе, оказалось ложью? Неужели он просто играл его чувствами? Неужели он совсем не любит его? Мысли, несущие смятение в душу, полоснули по сердцу острыми когтями тревожного предчувствия. Неужели их встреча, перевернувшая всю его жизнь, – не подарок судьбы, как он считал все эти годы?
Тогда, в 33-ем, осенью, безжалостно вырванный отцом из нежных объятий любящей матери, семнадцатилетний Герхард был отправлен в кадетский корпус «Волки Вергелтунга». В аристократическом семействе Эгернов было принято мужчинам выбирать карьеру военного. И ему, избалованному, капризному, похожему на девчонку, пришлось несладко среди жестоких сверстников. Узнать, что не ты – пуп земли и мир не вертится вокруг тебя! О, это было сильное потрясение!
В первый же день какой-то верзила, разбежавшись куда-то по коридору, сбил его с ног. Помогая подняться, весело рассмеялся:
– Эй, принцесса Софи! Не зевай! Здесь нет горничных – убирать тебя с дороги!
Вокруг посмеялись хорошей шутке. Случай забыли. А вот «принцессу Софи» – нет! Прозвище будто приклеилось. Многие, особенно старшие мальчики, развлекаясь, делали ему странные, звучащие двусмысленно, предложения. Понимая, что его как-то грязно оскорбляют, он злился и лез в драку. И для него, неженки, все заканчивалось плачевно. Достаточно было и пары ударов, чтобы он скорчился от боли на полу. Правда, по лицу не били. Существовало негласное правило: не посвящать учителей и воспитателей во внутренние дела дортуаров.
И вот, когда он уже совсем отчаялся, а в кармане лежало пространное, слезливое письмо для баронессы с мольбой «забрать его отсюда» прозвенел звонок к уроку и в класс вслед за герром Шульце вошел Генрих. По аудитории пролетел вздох всеобщего восхищения. Так совершенна была красота молодого мужчины. Словно древний германский бог сошел на землю, решив почтить их своим вниманием. От него исходила спокойная уверенность, что он – Средоточие мира, и никто из ребят не усомнился в его праве на это. В своих сердцах они уже творили из него кумира. Всем сразу же стало безразлично, умер или ушел в отставку их прежний учитель.
Представив нового преподавателя военной истории, директор удалился. Снисходительно улыбнувшись на выражение восторгов в свой адрес, Генрих хлопнул в ладоши, и класс мгновенно притих. В наступившей тишине он открыл журнал и стал зачитывать фамилии курсантов. Знакомясь.
Когда очередь дошла до него, сидевший впереди Отто, через плечо, прогнусавил ему в лицо «принцесса Софи» и, прежде чем отвернуться, показал Герхарду свой мерзкий язык. «Урод проклятый!» – он не удержался, чтобы не треснуть его по затылку увесистой хрестоматией. Сразу озверев, Отто сгреб его за грудки и почти перетащил через парту.
– Убью… – прошипел он, наливаясь кровью.
– Я сам тебя убью! – храбро пообещал ему Герхард.
В пылу ссоры они не заметили, как к ним подошел учитель.
– Что тут у нас? Петушиные бои? – полюбопытствовал Генрих.
Разнимая мальчиков, щелкнул здоровяка Отто в лоб; тот взвыл от боли и выпустил Герхарда. Класс затаился в ожидании, кого накажут первым. Телесных наказаний никто не отменял. За непослушание здесь подвергали публичной порке. Короткий, гибкий хлыст, от которого на коже сразу вспухали багровые полосы, всегда висел на стене. Возле доски, рядом с указкой.
Одернув школьный френч, весь внутренне сжавшись, Герхард вытянулся по струнке, уже решив, что если его накажут, точно сбежит отсюда. Но учитель не стал никого наказывать. Напротив, присел на край его парты, удивив всех своей демократичностью. Покачивая ногой, чуть склонив голову набок, несколько минут, смутив своим вниманием, изучал Герхарда. Казалось, эти насмешливые глаза видят его насквозь.
– Да, действительно, похож на девочку! Очень хорошенькую! – резюмировал, вставая, учитель. Отвесил Отто подзатыльник. – Не скули! – приказал строго. – А теперь оглянитесь вокруг! Кто рядом? – обратился он к классу.
Все дружно завертели головами.
– Ну, сосед… – ответил один.
– Друг! – сообразил другой.
– Правильно! Друг! Товарищ! Соратник! – кивнул Генрих. – И если вас собрали в этих стенах – вы уже избранные! От вашей сплоченности, поддержки, заботы друг о друге зависит ваше будущее и будущее страны, которой вам предстоит править! – он многозначительно замолчал, и лица мальчишек осветились пониманием – тот сказал: «Править!»
– А ты… позволил себе оскорбить товарища! – с холодным презрением учитель посмотрел на Отто, своими словами в мгновение ока превращая того в изгоя. – Но вряд ли ты дотянешь до конца года! Потому что я съем тебя еще до экзаменов! – пообещал Генрих весело, потрепав покрасневшего Отто по упитанной щеке, и вернулся к кафедре.
По классу пробежал одобрительный смешок.
С этой минуты Генрих стал для него кумиром. Нет, идолом! Божеством, которому он станет поклоняться. Класс тоже догадался, кто теперь станет мальчиком для битья, а кто любимчиком нового учителя. Ребята злорадно посмеялись над Отто и позавидовали Герхарду.
После урока учитель задержал его в классе. Подошел, обнял за плечи, предложил обращаться за советом в любое время. От Генриха исходил волнующий, обещающий запретное, аромат желанного. Это привело его сердце в смятение. Пропустив удар, оно застучало как сумасшедшее: он влюбился безоглядно и навсегда…«Запах… он до сих пор чувствует его запах на своей коже!» – очнулся от своих воспоминаний Герхард. Потому что еще вчера они были вместе! Шепча слова любви, тот довел его своими ласками до полного изнеможения. Но вчера он еще не знал, каким бывает Генрих, когда любит. Каким светом может сиять его лицо, когда он смотрит не на него, а на того мальчишку. На него Генрих никогда не смотрел такими глазами. Это открытие растерзало самодовольное, ревнивое сердце молодого барона Эгерна на мелкие рубиновые капли. Его плечи вновь затряслись от рыданий.
– Лжец! Обманщик! Ты лгал мне! Лгал! Лгал! Лгал! – лупил он кулаком по баранке, и бедный «майбах» жалобно мяукал, вздрагивая у обочины.
Впереди остановился крытый брезентом армейский грузовик, сопровождаемый мотоциклистами. На землю спрыгнул офицер вермахта и направился к его автомобилю. Быстрым движением смахнув слезы, Герхард высморкался в платок и нацепил на лицо маску вежливости, но на вопрос офицера – «Что случилось, не нужна ли помощь?» – все равно ответил с излишней резкостью.
Покосившись сначала на валявшийся в кювете плащ, потом на него, штабист с деликатной настойчивостью предложил поднять капот и все-таки посмотреть, почему не заводится мотор. Герхард понял – тот не отстанет, а еще понял, истерично хихикнув, что просто не в состоянии сейчас вести машину; кажется, он забыл, как это делается. Офицер с искренним радушием предложил ему место в кабине своего грузовика. Один из солдат сел за руль «майбаха», и они тронулись в путь.
Штабист оказался словоохотливым. «Поддерживая» беседу, Герхард всю дорогу кивал и вежливо улыбался. «Вот если бы рядом был Хельмут…» – думал он. Как же ему не хватало сейчас надежных медвежьих объятий друга, его понимания и вдумчивого, внимательного взгляда. Он бы утешил его, позволив выплакать свое горе у него на плече. Но это было уже невозможно! Хельмут погиб в Польше, еще в 39-ом. Его мать писала. Нелепая, случайная смерть. Шальная пуля, срикошетив, попала в голову.
Герхард так и не съездил на могилу друга, несмотря на все даваемые себе обещания. Иначе пришлось бы принять его смерть, признать, что того больше нет. А он пока не простил ему своей обиды. Потому что так и не понял, почему Хельмут так глупо, так невозможно глупо подставился под какую-то там шальную пулю. В каком-то там богом забытом Кракове…Армейский офицер до конца остался предупредительным. Сделав приличный крюк, довез его до самого дома, семейного особняка Эгернов в Вильмерсдорфе. С пожеланием удачи вручил ключи от машины, отсалютовав, прищелкнул каблуками. В ответ, лишь кивнув на прощание, Герхард стал подниматься по ступенькам.
Последнее время он жил в доме один. Отец «болел», как он выражался, и не покидал поместья. Баронесса, не забывая о долге добропорядочной жены, находилась при муже. Но это были всего лишь отговорки. На самом деле родители просто не любили столичную толкотню и глубоко презирали фюрера, чтобы выносить его присутствие слишком долго.
Дверь сразу же открылась, наверное, слуга увидел его в окно. Не ответив на приветствие, он бросил ему фуражку, перчатки и прошел к себе. Не раздеваясь, упал на кровать. Немного полежал, уткнувшись лицом в подушку, перевернулся на спину и заложил руки за голову. Так думалось лучше.
Он ненавидел Рождество. Потому что, чем ближе был праздник, тем у Генриха сильнее портилось настроение, а его обычно тонкая ироничность в обращении с Герхардом превращалась в ядовитый сарказм, он становился раздражительным и злым. А потом просто исчезал. Да, Герхард люто ненавидел Рождество потому, что без всяких объяснений Генрих оставлял его одного. На неделю, на две или больше. И думать – вернется ли он или ушел навсегда, было мучительно. И страшно. И ожидание становилось пыткой. Он ссорился с отцом. Закатывал матери истерики. Или, напиваясь до бесчувствия, валялся целыми днями в постели, чтобы не гадать, где сейчас Генрих и кого дарит своим вниманием.
И только то Рождество, единственное, было особенным…Долгожданные рождественские каникулы обрадовали всех, кроме него. Одноклассники, весело гомоня, разъезжались по домам. Кто ехал к себе, кто в гости к другу, но мало кто хотел остаться на все праздники в опустевшей школе. За ним тоже прислали машину, но Герхард отправил ее обратно, передав с шофером для баронессы письмо с выдуманной причиной, объясняющей его задержку, чтобы мать не вздумала примчаться сюда и сорвать его планы. Он наконец-то решился получить желаемое.
Прошел уже год. На втором курсе отношение к нему резко изменилось. Или дело было в покровительстве Генриха, или он сам изменился, повзрослев. А может, причина была в его целеустремленности. Давно и тайно влюбленный в своего учителя, он просто перестал обращать внимание на всякие досадные мелочи.
Его перестали дразнить «принцессой Софи». Теперь он находил у себя под подушкой открытки с приглашениями на свидание. Получив такую впервые, очень удивился. Сосед по койке тоже удивился, что он до сих пор не в курсе. Объяснил, что так принято, если хочешь найти себе пару, оставлять подобного рода послания.
Как правило, старшие мальчики опекали младших, это поощрялось администрацией школы. Так было легче и в учебе, и на тренировках, а насколько далеко заходили отношения учеников в их личное время или по ночам – это никого не волновало. Все знали – шалости закончатся, как только их выпустят в большую жизнь.
– И что мне с этим делать? Если я не хочу встречаться с этим парнем?! – разглядывая открытку, спросил он с тревогой.
– Ничего, – ответил сосед, – просто выброси в урну, и все!
– И все?! – Герхард не был уверен, что понял правильно.
– Добровольность, понял? – улыбнулся сосед и добавил: – Неписаный закон нашей Alma mater!
С тех пор Герхард выбрасывал послания, не читая.