Брусничное солнце
Шрифт:
Не отступила, подавила волну тревоги, рывком придвигаясь ближе к дочери. Пальцы сжали щеки, слегка тряхнули ее голову, будто это позволит той вернуться в сознание.
— Опомнись, глупая, возьми себя в руки! Он даст тебе силу, деньги, власть. С ним ты сможешь не бояться за свою судьбу и судьбу собственных детей. Любовь глупа — она делает нас слабыми, выворачивает наизнанку и оставляет. Бедных, голодных, озлобленных и разочарованных. Влюбившись, ты будешь печься не о собственном благополучии, ты станешь чужой рабой. Хочешь любить? Люби детей, что выйдут из твоей утробы, дари им все тепло, на которое будет способно твое сердце. Ненавидишь? Жить с ним не хочешь? Хорошо. Избавься, но только тогда, когда он подарит тебе сына,
Глаза Варвары наполняются слезами, дрожат губы. А Настасья злится. Так отчаянно и так глубоко ненавидит слабость дочери, что впору ударить. Выбить дурость тяжелыми оплеухами. Беспомощная, тянущаяся за другими хвостиком. Не видит, не понимает, что в жизни этой каждый сам за себя. Пришел один — умрешь тоже в одиночестве. И только тебе решать, каким будет промежуток между рождением и кончиной. Тебе выстраивать свою жизнь, подаришь это право другому — тебе же ее и оплакивать.
— Он убил его… — В ее голосе столько отчаянной звериной тоски, такая мольба… Настасья с осуждением поджимает губы. Устало выпускает ее лицо из объятий своих пальцев, оставляет сухой поцелуй на ледяном, как у покойницы, лбу.
— Дура. Он оказал тебе услугу. Что ждало бы тебя рядом с Саломутом? Пыльный обветшалый особняк, на который приходилось копить годы по гнутой медьке?
Глаза Вари удивленно распахнулись, она пораженно всхлипнула. А Настасья с сожалением цокнула языком, покачала головой. Разве могла она не видеть, какие отношения связывают дочь с сыном художника? Разве ей не докладывали о жарких разговорах в беседке у старого пруда? Надеялась, что та перерастет, забудется. Юный возраст пылок и горяч, молодость не позволяет думать хладнокровно. Любой запрет поднимает волну горячего протеста. Непременно победить, перешагнуть, сделать по-своему. Никому не подумается, что родители оберегают, противятся не от собственной черствости — они отговаривают от ошибок. Горячо обожая своих детей, они смывают сор с их жизненного пути собственной кровью. Пусть ты останешься ненавистным вздорным стариком, не способным принять мысли и чаяния чада. Пусть. Главное, что дальше ребенок будет жить счастливо.
— Ты никогда не знала, что такое любовь… Я хочу вернуться домой немедля.
Слова Варвары больно царапнули, в груди стало тяжело, Настасья вздохнула.
— Ныне здесь твой дом. Я распорядилась, к закату перевезут все твои вещи, на следующей неделе вы сыграете свадьбу. Это все только для тебя, Варвара. Ты поймешь, когда появятся свои дети. Непременно останешься благодарной, когда с разума спадет пелена детской влюбленности.
Она ждала бурного протеста. Слез и проклятий, на которые дочь бывала щедра во время очередной незрелой истерики. Не было ничего. Кроме оскорбленного поражения в широко распахнутых фиолетовых глазах. Будто не веря собственному слуху, Варя сделала пару шагов вперед, удивленно приоткрывая губы. А затем рассмеялась. Ошарашенно, надломлено, как смеются арестанты перед тем, как сделают первый шаг на ступени к плахе.
— Значит так ты решила, матушка. Тебе меня совсем не жаль, значит и я жалеть не стану…
Тяжело было уходить, не заставив свое дитя услышать, принять действительность. Доказать, что это пойдет лишь ей на пользу. Но Варвара бы не услышала. Не в этот день. Не сегодня.
Спина Настасьи не дрогнула, она не сбавила шаг, когда тяжелое ведро полетело в узкое окно ванной комнаты. Окошко слишком маленькое, Варя не сумеет выброситься, лишь вымещает
Раздался звон битого стекла.
[1] Домашняя прислуга, живущая в барском поместье.
[2] Короткие мужские штаны, распространенные среди аристократии Российской империи в 18 веке.
Глава 7
— Велики риски возникновения Антонова огня[1], ежели за раной наблюдать не должным образом. Ныне я выпишу вам лекарства, убедитесь, что барыня примется их выпивать вовремя. Рану надобно обрабатывать трижды за день, бинтовать нет нужды, больно это место у дам сложное… — Врач семейства Брусиловых задумчиво подергал себя за край коротенькой редкой бороды, поправил пенсне на носу и неловко прочистил горло, обращаясь уже к ней. — Можете одеваться, сударыня. Причина вашей лихорадки нам ясна, к концу месяца полностью оправитесь, лихорадка убудет со дня на день.
Варвара равнодушно затянула на плечи спущенную ночную рубашку и принялась ее шнуровать, не глядя на замершего в дверном проеме Самуила.
Он заметил ее жар, когда с боем и проклятиями попытался вытянуть в гостевую часть дома отужинать. Замер, словно кот у норы, пропахшей мышами, оценивающе прижал к ее лбу тыльную сторону ладони, а затем и вовсе попытался коснуться губами. За что получил звонкую оплеуху здоровой левой рукой. Не осклабился, не принялся посыпать ее угрозами — равнодушно растер горящую скулу и снова повернулся к ней. Грубые руки задрали волосы, взгляд мужчины тут же зацепился за наливающийся лиловый синяк у ключицы. Полезть под платье, которое сенные девки нашли в пустой комнате его матери и поднесли Варваре, он не осмелился. Задумчиво кивнул и, громко хлопнув дверью, вышел из спальной комнаты. А через пару часов вернулся с врачом. Первым, что услышала взвинченная клокочущая раздражением Варвара стала угроза — ежели она не позволит осмотреть себя по доброй воле — он стянет с нее жалкую тряпку не тратя время на крючки и жемчужные пуговицы. Тогда юной барыне придется ходить в одном исподнем, пока ее вещи не будут доставлены в поместье Брусиловых. Он поиском нового платья не озаботится.
И она смолчала, равнодушно разделась, спуская ночную рубаху, слушая сетования старого врача с мелко дрожащими на ее коже руками.
«Изумительно, как вы способны передвигаться с такой болью, Варвара Николаевна».
«Чудеса, да и только. С такою выносливостью рождение дитя покажется вам легкой прогулкою».
Не говорить же ему, что изорванная в клочья душевной болью, телесной она не чувствовала.
Не смотрела на лиловый кровоподтек, разукрашивающий кожу от шеи до пупка — вдоль шла лопнувшая, лохмотьями подвисшая кожа. Должно быть, когда она падала с лошади, умудрилась размозжиться.
Ключица оказалась сломанной, раны подшить не удалось бы, а тугое бинтование всего тела — вещь сомнительная и совершенно неблагородная. Оставались просторные свободные одежды и пожелание покоя с грудой дурно пахнущих отваров и настоек. Брусилов глядел на нее с напряженным раздражением. Замирая, сжимал и разжимая пальцы. Задавал десяток сухих вопросов, кивая на каждое наставление врача. К тому моменту, как доктор собрал свои инструменты в широкую сумку из телячьей кожи, Самуил подловил пробегающую мимо сенную девку и велел принести ужин в свои покои, накрыв на две персоны.
— Берегите, себя, барыня. — Уважительно склоненная голова врача, она лишь коротко кивает в ответ и отворачивается к окну. Вовремя — на аллею въезжает два экипажа ее собственного семейства. Начинается монотонная выгрузка сундуков. Следом, воровато оглядываясь, прижимая к себе грязный сверток, из одного из них вынырнула Авдотья. Засеменила к ступеням поместья и вышедшему навстречу домоправителю. Напряженная, трусливая.
Варвара поспешила к дверям.
— Куда собралась? — Его выцветший голос окликнул уже у ступеней, заставляя замереть, напряженно цепляясь за перило.