Брусничное солнце
Шрифт:
— Скорее я напугала его.
Маленькая тварь зашипела, словно дикая кошка, широко распахивая рот. А затем проворно юркнула в угол, растворилась в тенях. Вот он был, и вот уже на его месте лишь свернутый от тепла сухой березовый листик. Варя пожала плечами.
— Вот поэтому ночью ходить мы и не решаемся. Дедушка банник своих друзей приглашает. Пирует по ночам в банях нечистая сила, но сегодня пришлось. Ты была… Совсем… — Глаза девушки забегали, она нервно сглотнула слюну и опустила голову. Варвара понимающе кивнула.
— Что было, то уже неважно. Переночую и в
Она тяжело поднялась со скамейки, пальцы коснулись дрожащих рук, мягко забрали одежду. Та оказалась почти впору, но к телу была непривычной: колкой, шершавой. Не скользили ткани по коже, оставляя легкую прохладу, не облегал ребра ненавистный корсет, крой не обнажал разворота ключиц. Рубаха из поскони[3] натирала нежную новую кожу, образовавшуюся на месте струпьев, колола где-то промеж лопаток, заставляя нервно ими поводить. Юбка была такой же грубой, темно-серой, она не доходила высокой и тонкой Варваре до щиколоток, зато пояс пришлось подтянуть потуже на выпирающих ребрах и впалом животе.
Семья Ульяны жила совсем бедно, раз их сбережений не хватало даже на пестрядь[4].
Оглядев ее, крепостная удовлетворенно кивнула и выскочила из бани, суетливо перекрестившись. Варвара устало улыбнулась, шагая следом. Кому ж из них подобало пугать суетливую нечисть? Ежели на деревнях и селах с подобным люди сталкиваются постоянно, так чего не свыклись? Так чураются.
Поспать ей болтливая девчонка так и не дала: до рассветных петухов расспрашивала о том, что стряслось и как теперь Варвара жить собирается. Она решила открыться. Рассказала все, как на духу. Про ведьмовство лишь опустила, ни к чему подобное суеверной крестьянке знать.
Взлетали вверх тонкие кисти, то и дело она всплескивала руками, разгоняя воздух перед носом проваливающейся в дрему барыни. После десятого рывка вперед Глинка перестала от нее дергаться — притерпелась.
Ох и наплакалась же молодка. К концу ее вяло текущего рассказа нос девушки напоминал перезрелую сливу, глаза отекли, а ресницы слиплись. Тошное зрелище, по душе скребущее. Ульяна будто за нее реки слез выплакивала, когда Варе должно страдать и давиться рыданиями. А она чувствовала лишь пустоту.
Не одушевление, не прилив сил, которые внахлест стегали по плечам, когда Глинка бежала из поместья Самуила по белоснежным широким ступеням. Усталость. Тяжелую, неповоротливую. Она взобралась вверх по коже, уселась на плечи и жала, давила ее к земле. Ничего не хотелось. Только покоя.
Сейчас, когда рядом не было Грия, она стыдилась размышлять о том, что ждет впереди.
Без него.
«Двигайся дальше, барыня, не отдавайся в руки зверью этому. Помню, как батюшка твой покойный разъезжал по селам, у нас сразу дела все на лад шли. Что покосилось — поправляли, где ломалось — чинили. Честный он барин был, справедливый. И друга его Саломута видали, красив же сын его был. Как ангел красив.»
Бу-туп. Бу-туп.
Собственное сердце бьется размеренно, так отчего же каждый его толчок бередит душу? Притомилась. Даже стук этой глупой мышцы мешает. А суетливая болтовня
«Только ж искать начнет, ты по тракту старому шагай, там волков тьма, да они сейчас боязливые, сытые, не нападают. Лучше, чем к душегубу… Но никак не болотами! Слышишь? Открой глаза свои чудные, ну! К болотам и шагу не делай, там Хозяин лютует, давеча у окон вдовы Никитовой хохотал, песенки страшные пел. Никто с мужиков не рискнул и носа сунуть из избы, пока она молилась да выла.»
Бу-туп. Бу-туп. Бу-туп.
По телу разливается тепло, под прикрытыми веками пляшет его образ. Голос нежный, змеиный, в глазах горит тоска.
«По чему скорбишь ты? Зачем так волнуешь душу, неспокойный?»
«Как возник, ни одной русалки или утопца не видать, даже болотник людей не топит. Обрадовались сначала, ломанулись на болота — а там яго-оод, барыня, видела бы ты. Все красным цветом усыпано. Матушка говорит, ни разу подобного не видала. Рано радовались, пожрал он всех нечистых, а теперь до нашего села добирается…»
Красная ягода блестит влажным от сока боком, падает долго-долго, утопает в высоком болотном мху. А на ее гладкой поверхности отражается тонкий мужской силуэт. Он наклоняется.
Бу-туп. Бу-туп. Бу-туп.
Бледные пальцы обхватывают ее, тянут к невыразительным тонким губам. Рот медленно приоткрывается, влажный язык подхватывает бруснику.
Варвару поглотила тьма.
* * *
Утро встретило ее как ныне полагается — не мягким лучом, скользящим по лицу или суетливой возней и блеянием маленьких козлят. Воздух вокруг разразился воплем. Леденящим, покрывающим кожу крупными мурашками. Варвара мигом вскочила. Упала на одуряюще пахнущую солому голова Ульяны, пристроившейся ночью на ее плече. Крепостная даже глаз не распахнула.
А сердце Варвары уже колотилось на кончике языка, с громким хрустом выламывало ребра. Нашел. Неужто нашел следы и выпытывает о ней у крепостных? Пальцы впились в грубо вырезанный провал окна, она свесилась наружу, пытаясь рассмотреть центральную улочку и колодец на широкой дороге. Сзади сонно заворошилась Уля:
— Не бойся, у нас всегда так. Второй месяц уж как пойдет. Беснуются бабы, их в церковь батюшка одну за другой тянет грехи отмаливать. Как чудовище болотное наведается, так понесется, начнется. Одна к матушке вашей добиралась, защиты просила. Так Хозяин и к ней наведался. Так затравил бедную, что язык себе откусила. Господь уберег, не подавилась и от малокровия не померла.
Сердце постепенно успокаивалось, Варвара, шумно дыша, отодвинулась от окна. Провела дрожащими руками по растрепанным волосам, вытащила и бросила на пол засохшую веточку мятлика.
— Беснуются?
— Ну, черти в их тело заползают. Не на икону взгляд ни бросить, ни помолиться. Пойдем, покажу. Заодно расскажешь батюшке с матушкой, что я у самой деревни тебя спасла. Заболтала ты меня вчера, в избу не воротилась. Не скажу, что стряслось — мне матушка все косы повыдергивает. Они у меня и так из трех волосков на молитвах и крапивных настоях держатся. Лысой грустить буду…