Брусничное солнце
Шрифт:
— Вовек не расплатишься… — Его голос змеиным шипением скользнул в прореху сознания. И юноша запел. Незнакомые слова на незнакомом языке, а внутренние бесы вскинули головы, потянулись сочно. И… Вгрызлись в ее собственное тело. Принялись рвать, терзать. Стоило появиться мысли о Самуиле — ее пожирали, оставляли в разуме кровавые алые полосы, выдирали наживую.
Прижимающее ее к земле тело исчезло. Отдалилось пение. Пока она выла, расцарапывая собственное лицо, хватаясь за глотку, в которой жег, пузырями крутого кипятка булькал воздух. Колдун безумным вихрем кружил по поляне, с громким треском
Перевернулась набок и зашлась надсадным кашлем, ее тут же вырвало черной вязкой слизью. Оглушенная, Глинка чувствовала, как гаснет дикое пламя желания в сознании, остывают мерцающие угли навязанной любви.
— Приворот… — Собственный голос показался чужим, низким и хриплым.
Яков опустился рядом на корточки, поддел когтем ее подбородок и приподнял голову, внимательно вгляделся в ненормально-расширенные зрачки.
— Не простой, искусная работа. Ударило, как только ты из-под моей защиты выбралась. Давай-ка, вставай на ножки, брусничное солнце. Теперь у нас слишком мало времени, нужно сработать живо и ловко, иначе не уберемся, сюда твоя любовь заявится.
Одна фраза, а она тут же взлетела. Шатаясь и цепляясь за подставленную руку Якова, резко перешагнула накиданный ворох обломанных сучьев.
— А меня снова не?..
— Пока нет. — В голосе колдуна скользило плохо прикрытое раздражение. Видно, не давала ему покоя неозвученная мысль. За собой он Глинку потянул почти бегом. Заставил нырнуть в черноту леса. — Что бы ни услышала — не оборачивайся. С лешим я в дружбе, моргнуть не успеешь, как до места доберемся.
А она бы и не смогла моргать — в глаза словно жгучего перца насыпали. Веки набухли, тупая боль пульсировала в висках, лишала дыхания. Через гул собственной крови в ушах она слышала сбитые объяснения Якова.
— … жрать повадилась. Батюшки у вас больше в селе нет, теперь к своим родным может наведаться, до душегуба ей пока не дотянуться, в силу не вошла. Одну удержишь, там много ума не нужно, это не всей болотной нечистью управлять, тем более, наверняка дорога тебе… Видел ее в твоих мыслях, давай, тут сучок, переступай и не запнись. Ну сказал же? Куда глаза выпучила?! За что ты мне ее подкинул, разве плохо жилось мне, Господи?
Еще немного и она просто потеряет сознание. Быстрый шаг забирал последние силы. Уходящий день был ужасным — скверным и суетливым, слишком много всего пришлось пережить Варваре по чужой милости.
Ряд крупных деревьев оборвался на взгорке и, присмотревшись к пейзажу, барыня обомлела.
Под пронзительным светом появившейся на небосводе луны виднелись очертания ее родного поместья. Яков вывел ее на узкую дорожку к маленькому деревенскому кладбищу.
Добротный забор, гладко идущая без скрипа калитка — к покойникам все относились учтиво. Не видно было ни единой заброшенной могилы. Когда брови Варвары удивленно приподнялись, а сама она коротким кивком головы указала на калитку, Яков неопределенно махнул рукой и пошел вдоль забора.
— Нам не туда. На святой земле места для самоубийц не выделено.
Ниже, спускаясь в узкий овражек, припорошенный прошлогодней перетлевшей листвой, через
— Кого мы ищем, Яков? Здесь моих знакомых не хоронили. Ни у кладбища, ни на нем их нет…
Промолчал. Напряглись плечи, стал резче шаг.
Глинка бегом догнала юношу, схватила за руку, что есть силы дергая на себя. Он нехотя обернулся.
— Пошли, Варя, времени немного, нужно успеть до пробуждения. Это может стать совсем неприглядной картиной без подготовки…
Ей стало нехорошо. Задрожали руки, окаменели, отказались двигаться ноги. Глинка нервно облизнула пересохшие губы и зашагала следом.
Наверняка перепутал что-то колдун. Или снова просто запугивает. Сейчас они выберутся на поляну, и он вновь заставит ее учиться зажигать огоньки, пускать рябью по воздуху. Яков любит пугать. Хорошо все будет, правда ведь?
Неожиданно по лодыжкам мазнуло ледяным поветрием, разнесся по воздуху зловонный приторный дух. Юноша замер, как вкопанный. Тихо ругнулся через стиснутые зубы, заходя Варваре за спину. Перед глазами появился неприметная насыпь земли с самодельным, куце сбитым неровным крестом. Так малая ребятня хоронила дохлых ворон, найденных у дороги. Так прощались со своими питомцами отдающие последнюю дань хозяева.
— Ты почуешь в ней темную нить, у самого сердца начнется и к земле потянется. Подхвати ее. Быстро, чтобы не опомнилась, и вяжи сразу к своей, не думая. Не успеешь — я просто убью ее. Чтоб раз и навсегда. Всего одна попытка у тебя попытаться поправить положение, брусничное солнце. Или спасешь и нечисть, и деревню, или мне придется вмешиваться, а расправа над ней тебе не понравится…
Глинка непонимающе скользнула взглядом по чернеющей в лунном свете насыпи. Ерунда какая. О чем речи он ведет? Почему вперед ее выдвинул?
Появилось смутное подозрение, что колдун бесстыдно закрывается ею, как живым щитом. Уж больно плотно впились холодные руки в предплечья. Но затем, в удивительно теплой поддержке, подбородок опустился на ее макушку. Собственная сила заклубилась, когда в нее тонкой теплой нитью полилось его мягкое золото. Для чего он, не зная ее глубин, вливает собственную?
Все мысли вымело из головы очередным ледяным поветрием. Земля набухла, задрожала, раздвигаясь. А из ямы полезло нечто. Зловонное, опасное, ледяное. С тихим шелестом загомонила в ужасе природа, а Варвара рухнула бы на колени, как подкошенная. Завыла бы в голос, если бы не руки Якова, впивающиеся до боли. Напоминание о том, что ей положено не горевать и оплакивать, а брать чужую судьбу в свои руки.
И Варвара с громким, отчаянным, наполненным болью стоном потянулась к черной нити, которую почуяла. Уцепилась покрепче, натянула. Пока на нее смотрели бельма некогда пронзительно-зеленых глаз, пока рыжие, так ярко блестящие на солнце пряди беспорядочно опутывали выбирающееся из могилы безжизненное тело сбитыми грязными космами.
Мертвая Авдотья голодно потянула воздух трепещущими ноздрями. И ринулась в их сторону.
[1] По-немецки schelmen означало «пройдоха, обманщик, подлец». Часто используемое оскорбление среди аристократии 18 века.